Дело, конечно, не в том, что Шевцов «понял свои ошибки», а в том, что большевики победили, и надо было приспосабливаться к новым условиям…
На заседаниях Всерайонного Совета, «когда его не понимали», он даже плакал, но плакал не от печали и обиды, а для них, для тех, кто не хотел его понять — слезы были оружием в борьбе. Когда однажды Крупская приехала к нему на квартиру, чтобы поучаствовать в заседании Всерайонного Совета, Шевцов ударился в истерику, упал в «обморок»: «Мне не доверяют? Меня ревизуют?» Члены Совета упрекали Крупскую: «Вот, довели человека…»
Все бралось на вооружение Шевцовым, если «работало» на его главную цель… В 1925 году он будет винить себя за то, что в 1917 году ему, 27-летнему «юноше», непростительно было «не пойти к тому же т. Ленину лично и не посоветоваться с ним, как, куда вести попавшую в мои руки да еще рабочую молодежь революционной столицы». В самом деле — почему бы? Да потому что ближе и родней в тот момент были Чхеидзе и Керенский. К ним и ходил. А еще к принцу Ольденбургскому, чтобы дал помещение для «Труда и Света». А еще к Эммануэлю Нобелю — за вспомоществованием… Потому что «свято верил в «социалистов» вообще, «ни на секунду не сомневался в искренности и, главное, истинности слов и действий министров-социалистов», в том, что «Чхеидзе — самый отважный борец с царизмом в Государственной Думе».
А черновой работы не любил. Он — мастер, мыслитель, вождь: он речет, а остальное — дело подсобных рук. И когда пошла работа по созданию молодежной организации, с которой он связывал так много своих честолюбивых планов, то он не утруждал себя мелкими заботами, позвал Григория Дрязгова и Яшу Бердникова:
— Пора браться за дело. Пригласите, пожалуйста, ко мне сюда на квартиру, кого находите получше, проведите с ними предварительное совещание, разъясните наши основания, на которых, по-нашему, пролетарскому юношеству следует организоваться. Это основное, я думаю, можно коротко выразить «Труд и Свет».
— Хорошо, очень хорошо! Просто отлично даже! — восторженно повторял Яша. — Спасибо, Петр Григорьевич!..
Шевцов снисходительно усмехался.
— Что касается Центрального комитета, мы назовем его, в отличие от ЦК партии, Всерайонным Советом Петроградской юношеской организации, чем подчеркнем ее надпартийность…
— Замечательно, — тихо проговорил Яша.
Шевцов заложил ладонь левой руки за отворот студенческой тужурки, отставил левую ногу, выпятил грудь и с пафосом молвил:
— Да здравствует гений всемирных чудес — великий всетворческий труд! Да здравствует светоч всесильной науки!
…Дом номер десять на Большой Дворянской Алексеев нашел сразу, приходилось бывать на этой улице и раньше. Бородатый швейцар в парадном пропустил без препятствий — в последнее время к господину Шевцову что-то частенько стали хаживать такие вот обормоты в латаных штанах и косоворотках, не то, что раньше…
Дверь открыла симпатичная девушка с ладной фу-гуркой.
— Господин Шевцов дома? — спросил Алексеев.
Девушка изучающе посмотрела на него.
— Они работают, заняты…
Но Шевцов уже выходил из комнаты, руки распростерты, как для встречи друга.
— A-а, товарищ Алексеев! Рад видеть, познакомиться.
К Алексееву подходил молодой человек, стройный, с тонкими правильными чертами лица и чуть утяжеленным подбородком. Вьющиеся черные волосы закинуты назад, открывают высокий чистый лоб. Большие глаза за стеклами очков в тонкой золотой оправе смотрят дружелюбно, рот в белозубой улыбке.
— Был огорчен, что вы не были на заседании Все-районного Совета. Здравствуйте, товарищ Алексеев.
— Здравствуйте, господин Шевцов…
— Проходите, проходите… Дашенька, подайте нам чаю в кабинет! — крикнул Шевцов.
И, положив твердую руку на плечо Алексеева, ввел его в просторный кабинет. Здесь стояло несколько высоких шкафов, набитых книгами, четыре кресла вокруг чайного столика и письменный стол, широкий, длинный, заваленный книгами и бумагами.
Шевцов усадил Алексеева в кресло, дал ему оглядеться, а сам между тем пытливо буравил его взглядом, для Алексеева, впрочем, незаметным: в глазах все то же добродушие и благожелательность.
Шевцов с какой-то тайной тревогой ждал встречи с Алексеевым. Он до сих пор четко помнил фразу, произнесенную кем-то, когда зачитывали список Всерайонного Совета: «Алексеев? Из-за Нарвской заставы? Ну, теперь держись! Этот любому нос в кровь расшибет, но все по Марксу и Ленину устроит». А когда узнал, что Алексеев — член райкома партии, депутат Петросовета, председатель завкома на «Анчаре», что начитан и речист, насторожился вдвойне. И уж все стало ясно до конца, когда Шевцову рассказали о Нарвско-Петергофской конференции, о том, что союз в этом районе назвал социалистическим. Впереди схватка…
— Очень жаль, что вас не было вчера на Совете. Такая, знаете, дискуссия разгорелась… Вот сижу теперь, подрабатываю Программу и Устав нашей организации… — начал несколько напряженно Шевцов.
— В-вашей организации, господин Шевцов, в-ва-шей, — отрезал Алексеев.
— Отчего же «вашей», а не «нашей»? Отчего «господин», а не «товарищ»? — в голосе Шевцова был мягкий укор и предложение мира.
— А п-потому что «товарищ» — партийное обращение, а ты, Шевцов, личность надпартийная, а в сути буржуазная. Потому и «господин». Потому и организация не «наша», а «ваша».
Шевцов снял очки, похукал на стекла, протер. Не спеша одел, уставился на Алексеева в упор, с вызовом. Молчал и смотрел.
Перед ним сидел усталый и бледный парнишка. Из ворота толстовязанного свитера тянулась тонкая шея. Лицо… ну, что лицо… Если дать этому парню выспаться, да отмыть, да откормить, да приодеть, так и лицо, пожалуй, будет другим, не таким измученным, прямо-таки несчастным. А глаза, глубокие, карие, горят, как два больших топаза, горят, прямо жгут, черт возьми…
— Надо понимать так, товарищ Алексеев, — гнул свое Шевцов, — что вы прочитали проект Программы и Устава и чем-то неудовлетворены. Я готов выслушать вас, учесть, наконец, то разумное, что вы скажете. Ведь это проект.
— А мне в вашем проекте, господин Шевцов, все не нравится. Ваша идея надпартийности, эта ваша спекуляция на славянстве, эта ваша страсть к черносотенству, и увод молодняка от классовой борьбы в какие-то домохозяйственные школы, литературно-художественные дома и политехнические академии, и членство в организации, которое можно купить любому мерзавцу с кошельком. Разве не так?
Алексеев смотрел в упор, и взгляд его проникал глубоко. Шевцову на мгновение показалось, что он увидел в его душе то тайное, о чем не знал никто.
…На днях он был у знаменитого промышленника Эммануэля Нобеля. Рассказал про организацию, про ее Программу и Устав, попросил денег на общественные нужды.
Под щеточкой усов у Нобеля вспыхнула и погасла едва заметная усмешка.
— Ну что ж, мы будем на вас рассчитывать. На кого мы можем положиться?
— На меня, конечно, на меня, господин Нобель, — ответил Шевцов, не медля ни секунды.
— Это ясно. На кого еще?
Шевцов растерялся. Хвалить других, ручаться за других было не в его правилах. Вот если бы спросили о тех, на кого положиться нельзя, тут бы он не замешкался.
— Ну ладно, — раскусив ситуацию, небрежно бросил Нобель. — Ищите союзников. Побольше — да поумней. Вот вам деньги.
Он отсчитал крупными купюрами триста рублей.
— Это для начала. А это — на личные расходы. — И выложил еще двести рублей.
Деньги Шевцов взял спокойно, с достоинством, хотя внутри у него пело. Идя к Нобелю, он, в общем-то, на многое не рассчитывал. Просто он был первым в списке тех промышленников и банкиров, с кем Шевцов решил повстречаться. И сразу — удача!
Нобель его спокойствие прочитал как неудовлетворенность.
— Что — мало? Будет толк — еще дам, этого дерьма у меня много. Вперед, молодой человек!..
— …Короче говоря, — продолжал Алексеев, — нужны новая Программа и новый Устав. Принципиально новые. Другие. Согласны?
Нет, этот парнишка не советовался, не просил, а требовал! Наглец.