— И кто же их напишет? — мрачно спросил Шевцов.
Настроение, как это всегда бывало, сменилось мгновенно. В течение дня он умудрялся быть веселым и задиристым, нежным, непреклонно грозным и отчаянно унылым. Играть расхотелось.
— Мы напишем, большевики.
— Конкретно?
— Я напишу.
— А ты писать умеешь, грамоте обучен? — в голосе Шевцова была нескрываемая издевка.
— Не волнуйтесь, господин Шевцов, все будет как надо.
— Иначе говоря, все будет по Марксу и Ленину?
— Именно.
— Нет уж, увольте. Не приемлю я вашей идеологии. Как-нибудь без нее обойдемся.
Вот тут и начиналось самое главное, ради чего пришел Алексеев к Шевцову. Программа, Устав, путаница идей и мыслей — еще куда ни шло. Кто не путался в такое время? Но путаница — одно, ее можно и распутать при желании, убеждения — другое. Это уже серьезно. Кто такой Шевцов — путаник или идейный противник — вот что надо было выяснить.
— А чем же не устраивает тебя наша идеология, господин Шевцов? Она о счастье, о равенстве и братстве…
Шевцов взорвался. Вскочил с кресла, стал рубить ладонью воздух.
— Равенство? Братство? Чушь! В воцарение гомонойи верили еще древние эллины, орфики. Но где оно — равенство? Стремление к равенству лишь умножает неравенство. Вот такой закон тебя не устроит? Нет? А ты оглянись в прошлое, оцени настоящее и увидишь — все именно так и происходит. И вдруг опять, через тысячи лет являются новые апостолы и за старое: «Равенство! Братство!» А каким путем, на чем предлагают они строить этот храм равенства? На крови. Как можно служить идеологии, которая утверждает, что насилие — повивальная бабка истории, что путь ко всеобщему благу прокладывается вилами и топорами, пулей и штыком, а не терпением и любовью, не всетворящим трудом и светочем науки? Как?
Говорил Шевцов голосом бархатным, сильным, говорил страстно, фразы строил ладно и вместе с его обликом это придавало его мыслям убедительность. Алексеев слушал с интересом и не сразу понял, что Шевцов молчит потому, что ждет от него ответа.
— Видишь ли, Шевцов, — начал Алексеев, — человечество жаждет свободы…
— Ха! Свобода! — тут же прервал его Шевцов. — Неправда. Человечество жаждет сытости. Человечество жаждет роскоши. А тут-то и ждет его погибель. Ведь сказано в священном писании: «Не собирайте себе сокровищ на земле… Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше». Никто не может служить сразу двум господам: желудку и сердцу. Сытая душа не поет, а спит; отдохнув, разврата и новой жратвы требует. «Не можете служить богу и маммоне»… Давно известно. Или не так?
— Не так, нет! — возразил Алексеев. — Ибо сказано и другое: «Сыт голодного не разумеет». Когда человеку жрать хочется, то первое, что лезет ему в голову, — мысль о хлебе и о том, как его добыть. Вот и говорят, что «голод правит миром». Правильно сказать, миром правят с помощью голода всяческие гады — эксплуататоры. Потому тут не до «светоча науки», не до «красоты жизни», как это у тебя в Программе сказано. Тут бы только не подохнуть. Вот потому и бьемся за свободу, которая подразумевает и сытую жизнь… И вообще, странно все выходит. Ведь вся твоя Программа и Устав прямо-таки набиты словами о равенстве, братстве и свободе. Что же выходит, если тебя послушать?
— А-а… — махнул рукой Шевцов. — Слова. В идеологию играем. Вы-то, большевички, тут больше всех преуспели. Вы без идеологии просто ничто. Идеология вам нужна. Она вместо религии. Ведь должны же миллионы темных и невежественных людей во что-то верить, чем-то жить, на что-то надеяться. Без нравственных устоев Россия рухнет. Русскому мужику нужен бог или царь, или что-то такое, что их заменяет. Что? Идеология. Вера в нее. Пока — вера. А потом родятся догмы, суеверия, предрассудки — и нет идеологии, а есть та же религия. А я ее ненавижу. Так закончится ваш идеологический век.
Алексеев злился, но сдерживал себя. «Нет, нет, пусть говорит, надо знать все его нутро». Опустил голову, глаза — в пол, пальцы сцепил так, что побелели.
— «Суета сует, все суета. Что было, то и будет, что творилось, то и творится. И нет ничего нового под солнцем. Бывает, скажут о чем-то: смотри, это новость. А уже было оно в веках, что прошли до нас», — процитировал Шевцов. — Откуда это, знаешь? Екклезиаст. Что такое, знаешь?
— Не знаю, — разозлился Алексеев. — Плевать мне на это… как сказал?
— Екклезиаст… — снисходительно улыбнулся Шевцов.
— Так вот, плевать мне, на этот Екклезиаст и на тебя вместе с ним. — Алексеев злился все больше. «Нет, эта черносотенно-кадетская гадина издевается надо мной, все показывает свою образованность». — Того, что делаем мы, не было никогда. И ты это знаешь, — сказал он вслух.
Шевцов видел, что Алексеев злится, понимал почему и продолжал «заводить» его.
— Вы, большевики, спешите. Во всем. С революцией. С диктатурой. С Советами. С национализацией. Со всеми своими идеями спешите. Они не выживут, умрут, ибо все надо делать в свое время. «Всякому свой час, и время всякому делу под небесами: время родиться и время умирать, время насаждать и время вырывать насажденья, время убивать и время исцелять, время разрушать и время строить, время плакать и время смеяться, время рыданью и время пляске, время разбрасывать камни и время складывать камни…» — Шевцов говорил нараспев, словно молитву читал, а Алексеев понял, что он снова цитирует, и уже ощерился в ожидании традиционного вопроса: «Откуда это?», когда Шевцов, закончив говорить, усмехнулся:
— Это опять Екклезиаст… Так что дело не в том, что я — против тебя, меньшевики — против большевиков и тэпэ. Против вас время, логика исторического развития. Плод должен вызреть и упасть сам. Вы ж погоняете время, хотите превратить его в своего раба, но еще никто не властвовал над временем. Оно отомстит вам, клянусь. Время — шутка убийственная. Тебя, например, Алексеев, оно очень скоро шмякнет башкой о какой-нибудь столб на повороте истории, да так, что мозги навылет… Ты не злись и не морщи лоб… Тебе не понять меня. Почему? Культуры тебе недостает, Алексеев, простой культуры. Философичности, то есть умения и потребности слушать собеседника, задумываться над его аргументами, желания понять его, увидеть хоть самую малость его правоты…
Шевцов смотрел на Алексеева с сожалением, говорил с сожалением, головой качал, сожалеючи. Алексеев покраснел.
— Да, Шевцов, насчет грамотешки моей ты прав. Такая уж жизнь у нас, у рабочих! Но жизнь эта научила меня наиважнейшей науке — бороться против врагов народа. Я знаю, главное — свобода, главное — мировая революция. Кровь? Значит кровь. Смерть? Что ж, приму и смерть. Те, что останутся в живых, станут грамотными и счастливыми. А моя доля — бороться, сволоту всяческую изводить.
Шевцов сощурился зло, ненавидяще.
— Сволота — это, по-твоему, и я тоже? А?
— Да, и ты. Раз ты встал на пути к правде и свободе — ты сволочь. Тебя надо убрать с этого пути.
— Как опасно ты заблуждаешься… Чуть что не по-твоему — убрать, значит, убить. А ведь я совсем не против свободы. Я тоже за нее. И умереть за нее готов. Методы борьбы за эту свободу — вот в чем мы расходимся…
— Врешь, все ты врешь, Шевцов. Не верю я тебе. Ни в чем, ни капельки. Ты в нас только недостатки ищешь. Тебе хотелось бы найти что-то ущербное, «компромэ», так сказать: жестокость, глупость, хамоватость, жадность. Главного не видишь — самоотречения, бескорыстия. Нам ничего не надо. Мы живем для будущего.
Шевцов злорадно рассмеялся.
— И ты веришь в то, что говоришь?
— Верю. В лучшее нельзя не верить.
— Верить можно во все, что угодно. Древние поклонялись животным и зверям, птицам и рекам. Верили, что от них зависит их счастье. Потом образам человеческим, потом придумали Иисуса, Магомета, разных ангелов: стыдно стало зверью и воде жертвы приносить. Поумнели. Теперь стали верить, что счастье не на небесах, а на земле искать надо. И изобрели новых богов, земных. Вон ведь вы большевики — понавешали портретов Маркса, Энгельса. А теперь еще и Ленина. Кошмар! Чем не религия?
Алексеев усмехнулся, перебил Шевцова.