Ну, и самое главное. Из неравенства в силе ума, духа, воли и тела вырастает неравенство в положении людей внутри общества: сильные правят слабыми, помыкают очень слабыми и уничтожают, как отбросы человечества, тех, кто не в состоянии служить его сильной и здоровой части. Сильный человек, возвышающийся над толпой, — вот моя вера и моя религия. И когда я восхожу на свой пьедестал — сгинь с дороги, убью…
Шевцов играл желваками, красивое лицо его исказилось. Верхняя губа как-то неестественно приподнялась, он оскалился. Было в нем что-то от зверя. «А ведь и убьет, точно», — подумал Алексеев и продолжал наблюдать за Шевцовым. Тот сел в кресло, вытащил пачку папирос, закурил и, с прищуром глядя в сторону от Алексеева, молчал.
— Знаешь, Шевцов, а ты сейчас и впрямь на зверя похож, хотя нет, ты не зверь, а человек и умный… или — как это по-твоему? — сильный человек… человолк. А кто же тогда я? Ростом невелик, цветом, как говоришь, сер, лицом худ, каких тыщи, ну, а начитанностью и сравниться с тобой не моги. Выходит, я из слабых и ты — мой господин. Так, что ли, отвечай?
— Ты говори, говори — теперь я послушаю. Что имеешь возразить по существу сказанного? — Шевцов сказал это тяжело, устало.
— А м-мне не н-нравится твоя фил-лософия и б-быть твоим р-рабом я не желаю!.. — Алексеев стал заикаться. «Волнуюсь. Надо успокоиться», — сказал он себе. Помолчал. — Выход? Борьба. Какими средствами? А всеми. Говоришь — «убью»? А если я тебя? Ах, ростом не удался. Да я тебя в момент заломаю, только кости треснут. Книг на тыщу меньше прочитал, это верно. Но я буду знать больше твоего! И сравняюсь с тобой, и обгоню. Разве я виноват, что родился за Нарвской заставой, в деревне Емельяновке и отец мой грамоте не учен? Сравняюсь, Шевцов, потому как и волей я не слабее тебя. А ты мне и мне подобным отказываешь в этом. Не выйдет, раскрасавец ты наш. Ну, а про бессмертие — это я так, пожалуй, для красоты сказал. Хотя хочется мне, чтобы люди помнили обо мне долго-долго… Но не мечтами об этом я занят, а делами. У меня просто времени нет думать о таких штуках. Мне дан жизненный капитал, и я хочу получше использовать его, получше. Что это значит? Это значит, не тратить бесценного времени на пустяшные дела, а тратить его на завершение той жизненной задачи, которую я себе поставил. Что это за задача? Это революция, это борьба за то лучшее, что должна приносить человеку жизнь. Я хочу устранить из жизни нужду, пороки, преступления, насилие одного человека над другим, подлость, невежество, грубость… Все, что убивает человека, унижает его. И я не жду ничего лучшего от жизни, а только от самого себя. Работать, работать, работать ради этого — вот вся моя идея. И ты не вставай на дороге, когда я иду с нею, ты не трожь ее — убью. Понял?
Шевцов рассмеялся.
— Я — «убью», ты — «убью»… Это я давно понял. Но ты так ничего и не ответил мне по сути.
— Причем тут слова? Я делом отвечу. Жизнью. А в твоем Всерайонном Совете мы работать не будем, это ты знай. И к нам в район нос не суй со своими идейками, понял?
— Очень жаль, очень жаль, — ответил Шевцов. А про себя подумал: «Вот и прекрасно!»
— Вы — Алексеев? Здравствуйте. Мне с вами поговорить надо. — Черноволосая смуглая девушка, брови вразлет, словно крылья ласточки, протягивала Алексееву руку.
Алексеев чертыхнулся, но руку пожал.
— Слушай, а может, как-нибудь в следующий раз? Ужасно тороплюсь.
Он спешил в клуб завода Лангензипена, где «трудосветовцы» без ведома районного оргбюро собрали молодежь для агитации в свой союз. Задержка была некстати.
— Что у тебя? Садись. Ну? — нетерпеливо спросил девушку.
Девушка была явно задета таким приемом.
— Мне Надежда Константиновна Крупская посоветовала встретиться с тобой. Но вы такой занятой… Я, пожалуй, пойду, — проговорила она, покраснев.
— Да постой ты! — остановил ее Алексеев. — Крупская? А что случилось?
— Ничего. Просто вчера Елена Дмитриевна Стасова познакомила меня с Владимиром Ильичем Лениным и Надеждой Константиновной. Говорили о молодежи, ну вот, она и посоветовала… Но раз ты занят… Я пошла.
— Да стой ты, вот тоже мне! — взял девушку за рукав Алексеев. — Ты кто такая?
— Ну, надо же, какой вы вежливый… Я — Люсик Лисинова, приехала из Москвы на VII Всероссийскую конференцию большевиков. С Еленой Дмитриевной мы давно знакомы, к тому ж она в ЦК отвечает и за работу с молодежью. Ну, вот и…
— Слушай, ты меня извини, — стушевался Алексеев. — Так бы сразу и сказала. Что же мне делать?..
Он поскреб затылок, взъерошил волосы.
— Мысль! Пойдем на завод вместе, а? По дороге и поговорим. Опаздываю.
И они пошли.
— Надежда Константиновна мне ваш районный союз молодежи хвалила и ругала председателя городской организации… Шевцова, кажется. Называла его мелкобуржуазным элементом, говорила, что такие, как он, пролетарскую молодежь развращают идейно… Ты мне скажи поподробней, в чем тут у вас дело?
А сама едва поспевала за Алексеевым, все подбегала, чтобы не отстать от него.
Горячась и волнуясь, Алексеев рассказал ей о Программе и Уставе «Труда и Света», но больше всего крыл Шевцова, себя и своих друзей — как могли проглядеть, что такой тип во главе организации оказался.
К началу собрания в клубе они опоздали. Стоя у сцены, речь держал Дрязгов, заместитель Шевцова. В зале сидело человек сто подростков.
— Вот ты теперь послушай, что будет городить этот «мек», — шептал Алексеев Лисиновой. — Про «голубое знамя молодости и невинности», про «светоч науки», про «силу молодости, исполненной стремления к красоте жизни»… Ну, что я тебе говорил? — толкал он ее в бок. — Это и есть «шевцовщина». А теперь посмотри на этих мальчишек. Рты пораскрывали и глотают все, что несет господин Дрязгов, и глотают… А это не шуточки. Эту чушь из их голов нам потом придется выколачивать…
Между тем Дрязгов свою речь закончил.
— А теперь прошу тех, кто разделяет идеи Программы и Устава пролетарской юношеской организации «Труд и Свет», подходить ко мне и записываться, — и сел за столик рядом со сценой, опасливо косясь в сторону Алексеева.
— Одну минутку, господин Дрязгов и товарищи рабочие юноши! — выступил к сцене Алексеев и встал рядом с Дрязговым. — Я — председатель оргбюро районного Союза социалистической рабочей молодежи. Я хочу сказать, что организация, в которую вас зовет этот господин, никакая не пролетарская. Не трепыхайся, Дрязгов, помолчи, — остановил Алексеев Дрязгова, открывшего рот, чтоб возразить. — Одно дело, что она состоит из пролетарского молодняка, а другое, что во главе ее стоит господин Шевцов — мелкий буржуйчик, который служит большим буржуям и который знать не знает и знать не хочет, что нужно рабочему юноше, чем он страдает и живет. Вот ты, паренек, чего ты хочешь, о чем мечтаешь?
— Я? — переспросил парнишка лет пятнадцати, сидевший прямо напротив Алексеева. — Я — о нагане…
— Вот-вот! — вставил Дрязгов. — Ты дай им по нагану, Алексеев, они начнут палить в кого попало, и прольется невинная детская кровь.
— Да, пойду стрелять в юнкерей и офицерей, и пойду! — зло выкрикнул парнишка. — Они моего отца на каторге загубили, а я терпи? И убью!
Собравшиеся задвигались, загудели.
— Я бы свой наган тебе отдал, парень, коль ты о нагане мечтаешь. Вот этот, — повертел в руках свой наган Алексеев. — Да маловат ты пока. А подрастешь — получишь и отомстишь за отца. Но бороться против буржуев надо сегодня, немедля! Иначе украдут у нас революцию господа Чхеидзе и Керенские с помощью господ Шевцовых и Дрязговых… Они ведь какие? Вроде и за революцию, и в то же время с буржуазией сожительствуют…
Раздался хохот.
— Они зовут вас встать под «голубое знамя молодости и невинности». Но разве видели вы голубые знамена у революционеров? Знамя революции красное, потому что в жилах наших красная, а не голубая кровь, потому что оно обагрено кровью этой, кровью расстрелянных и повешенных лучших сыновей и дочерей нашей России, ваших отцов и матерей, дедов и прадедов.