— Кончай волынить! Голосую: кто за выступление — поднять руки!
Тысячи рук взметнулись над головами.
Захрипел заводской гудок. Масса двинулась и потекла в темноту, в теплую, тихую, пасмурную ночь.
С песнями шли к Таврическому дворцу и скоро были там. Оказалось, что идет заседание ЦИК Советов.
Представители путиловцев вошли в зал, выдвинули требование: «Пока не арестуете десять министров-капиталистов — не разойдемся. Власть должны взять Советы».
Ждали до пяти утра и, не дождавшись ответа, разошлись…
Однако угроза свержения Временного правительства еще была реальной. И контрреволюция стала мобилизовывать свои силы…
ЦИК Советов вызвал к Таврическому дворцу бронемашины и затребовал из действующей армии кавалерийскую дивизию, бригаду пехоты.
Временное правительство приказало 1 и 4-му Донским, 9-му кавалерийскому полкам иметь наготове дежурные части с оседланными лошадьми для выступления по первому же требованию правительства. Большевики искали верное решение. Идти на демонстрацию нельзя. Бросить народ на штыки и пули, а самим остаться в тени — значит предать, навсегда потерять его доверие, убить партию. В 10 часов вечера того же дня в особняке Кшесинской состоялось совещание членов ЦК, ПК, делегатов Второй Петроградской конференции большевиков, представителей от полков, заводов и фабрик. «Предотвратить выступление масс невозможно», — таково было общее заключение. Приняли резолюцию: «Создавшийся кризис власти не будет разрешен в интересах народа, если революционный пролетариат и гарнизон твердо, определенно и немедленно не заявят о том, что они за переход власти к Совету рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. С этой целью рекомендуется: немедленное выступление рабочих и солдат на улицу для того, чтобы продемонстрировать выявление своей воли».
Для того, чтобы руководить движением масс, члены ЦК РСДРП (б) из особняка Кшесинской перешли в Таврический дворец, к которому двигались демонстранты.
Почти полмиллиона рабочих, солдат и матросов заполонили улицу. Шли полки Петроградского гарнизона, части из Петергофа и Ораниенбаума, Красного Села и Кронштадта, шли нескончаемые рабочие колонны — со знаменами и большевистскими лозунгами, шли мирно.
В который раз уже за эти несколько месяцев шагал Алексеев в колонне путиловцев, все уж, казалось, повидал на этих демонстрациях, был бит и бил сам, стреляли в него и сам он стрелял, ко всему был готов и сегодня, а все ж, когда на Сенной с церкви Спаса застрочил пулемет, когда завизжали пули, рикошетя от мостовой, шлепая в стены домов и во что-то мягкое, когда шедший рядом парень вдруг остановился, хотел что-то сказать и рухнул назад, будто на диван бросился от усталости, стало жутко и дикая ярость обуяла.
Не сговариваясь, к церкви кинулись сразу несколько красногвардейцев. Народ — врассыпную. Там, наверху, в церкви завязалась пальба, но пулемет все еще строчил, потом захлебнулся и скоро из церковных ворот вывели офицера, уже немолодого, большого ростом, с орденскими знаками на груди. С воплями дикой ненависти со всех сторон бросились на него люди, слетелись, сомкнулись, замелькали кулаки, сапоги и скоро на мостовой осталось что-то бесформенное, а вокруг бордово-красные лужицы…
И снова двинулась колонна. И снова при выходе с Садовой на Невский, как и в июне, раздались выстрелы. Стреляли сначала из винтовок и наганов. Потом заговорил пулемет. Люди падали один за другим, шарахались из стороны в сторону, прятались в ниши Публичной библиотеки, в подъезды и подворотни. Стоны. Вопли. Проклятья.
В этот день в городе было убито и ранено более 400 человек.
Начался контрреволюционный шабаш…
В тот же день военный и морской министр Керенский отдал приказ командующему Петроградским военным округом генерал-майору Половцеву немедленно отставить выступление солдат в Петрограде. Второй приказ запрещал кораблям входить в Кронштадт без разрешения на то командующего флотом под страхом потопления такого корабля подводной лодкой. В Петроград для карательных действий прибыли юнкера двух военных училищ, солдаты 2-го пулеметного полка, 9-го кавалерийского и 1-го казачьего полков. В каждый район для расправы с демонстрантами было послано по сотне казаков, по взводу регулярной кавалерии и взводу пехоты.
5 июля Петроград был объявлен на осадном положении.
Буржуазные газеты подняли вой: «Во всем повинны большевики! Это они старались овладеть городом! Это они посягали на власть Временного правительства! Это они хотели изнасиловать волю Советов!»
По приказу генерала Половцева вооруженные солдаты разгромили редакцию «Правды».
Министр-председатель князь Львов потребовал от Половцева, чтобы тот очистил особняк Кшесинской от большевиков. Арестованы Антонов-Овсеенко, Рошаль и многие другие руководящие работники партии. Ленина обвинили в государственной измене. Специальному отряду было поручено разыскать его и убить.
Контрразведка Временного правительства произвела налет на помещение Петроградского комитета РСДРП (б), захватила его документы и счета.
Изо всех сил большевики старались опровергнуть возводимую на них клевету. Почти каждый день в большевистской печати появлялись статьи Ленина. Скрываясь от ищеек Временного правительства, он менял одну за другой квартиры.
Узкое совещание членов ЦК РСДРП (б) решило оставить партию на легальном положении, но принять все меры предосторожности на случай необходимости уйти в подполье.
Ленина обязали оставаться на нелегальном положении. В ночь с 9 на 10 июля он переехал на станцию Разлив под видом работника, нанятого на сенокос. А небылицы про Ленина и немецкие миллионы множились…
В тот вечер Алексеев нежданно-негаданно оказался в райкоме один и удивился — где остальная братва? Райком уже стал многим вместо дома родного. Здесь не только заседали и решали дела, но, утомившись и оглохнув от заводского грохота, собирались просто посидеть вместе в небольшой комнатухе: поспорить о текущем моменте, помечтать о коммунизме. Здесь пели песни и читали стихи. Острили и смеялись, влюблялись… Ах, райком! Алексеев уже любил его. Не по должности, душой.
Но где же они, друзья-товарищи?
Дверь открылась, влетел Скоринко, запыхавшийся, растрепанный, потный. Под глазом — синячище, бровь рассечена.
— Что случилось? — вскочил со стула Алексеев.
— Наших бьют! За Ленина…
Это было не ново.
— Где?
— У ресторана «Квисасана».
— Много?
— Человек десять, а может, больше…
— А наших?
— Пять со мной. Теперь, значит, четверо…
Помчались на трамвай. По дороге встретили еще четверых с Путиловского.
— Айда с нами! Наших бьют!
Выскочили из трамвая: глядь вправо — никого, влево — никого. Стоит у дверей гражданин, вид приличный. К нему:
— Гражданин, тут драка была… Наших били. Не видали?
— Как же, видел. — А от самого духами пахнет, перстенек на руке поблескивает.
— Где же они? — насторожившись, спросил Алексеев.
— А бог их знает. Может, уже на том свете.
И так расчетливо, без лишних слов — хлесть Алексеева в висок открытой ладонью, а в ней «свинчатка».
Упал Алексеев, не охнув, только полыхнуло красным перед глазами — и мрак.
Потом товарищи ему расскажут, какая вышла драка у «Квисасаны», когда из-за угла ресторана выбежали поджидавшие «подмогу» юнкера и гимназисты, сколько буржуйских «сопаток» поразбито было в тот вечер «за Ленина», ну, это уже потом, когда он лежал дома, в кровати.
— Молодцы, ребятки! — кривясь от боли, улыбался Алексеев, слушая рассказ друзей.
А мать, суетясь по хозяйству рядом, причитала:
— Господи, да сколько ж можно одного бить-то? Дома отец лупцевал, в школе поп розгами порол, в тюрьме били, на маевках били, на демонстрациях били. Руку вон еще не выходили, теперь голову пробили. Ведь покалечат они тебя, Васенька, убьют…
— Не убьют, я живучий, мама, — успокаивал Алексеев. — Ты за меня не бойся.
А она боялась, его геройская мама, Анисья Захаровна. Все понимала, что делал он, как могла помогала даже — раз, в пятнадцатом году, листовки спасла и сына от ареста тем уберегла, и второй раз городовых обманула, когда с обыском явились, — но все ж боялась…