В развитии революции наступил коренной перелом.
Двоевластие кончилось. Возможность мирного развития революции превратилась в прах. Контрреволюционное Временное правительство установило диктатуру открытого насилия над народом, и устранить ее можно было только силой оружия.
В повестку дня стал вопрос о вооруженном восстании: либо полная победа контрреволюции, либо новая революция…
20 июля Вторая общегородская конференция большевиков на своем заключительном заседании утвердила ранее избранных в районах делегатов от Петрограда на VI съезд РСДРП (б). В их числе был и Василий Алексеев.
А пока жизнь все ж текла своим чередом, только стала еще более напряженной, нервной и опасной…
За Нарвскую заставу прислали отряд казаков — разоружить красногвардейцев. Винтовки, револьверы, патроны прятали кто где мог: по чердакам, в подвалах, закапывали в садах.
Шли обыски, увольнения с работы и надо было защищать активистов партии и союза молодежи везде, где только можно: в районном Совете, в завкоме, в Петросовете, который, правда, хоть и существовал, но уже ничего не мог, сдал свои позиции…
А еще надо было громить и добивать Шевцова. Но как? Что еще выложить активистам, чтобы до конца поняли, кто такой этот Шевцов, чтобы сказали ему «Долой!».
И повод, нужный факт нашелся! Вчера Федор Мурашов сообщил, что в кассе «Труда и Света» появились деньги от Эммануила Нобеля, на заводе которого он работал, и что помещение для Всерайонного Совета «Труда и Света» на Петроградской стороне, которое сейчас ремонтируется, предоставил Шевцову принц Ольденбургский. Алексеев понял: решающий момент наступил. Что-что, а связь с буржуями ребята Шевцову не простят, это точно.
Он тут же переговорил со Смородиным, Панкиным, предложив им на следующем его заседании поставить вопрос о роспуске организации «Труд и Свет». Теперь, когда стало до конца ясно, кто такой Шевцов и кому он служит, вряд ли его поддержат. Попросил, однако, работу с членами Всерайонного Совета начать немедля.
Готовиться к выступлению поручили Алексееву.
Не прошло и двух часов, как позвонил Шевцов, сразу же начал кричать, что его оболгали, что «это очередные большевистские штучки», по Алексеев не стал спим объясняться, положил трубку.
Вечером вместе с Тютпковым, Скоринко и Минаевым они припозднились на Новосивкозской и уже собирались по домам, когда в дверь постучали. Все с удивлением переглянулись: такого уже давно не случалось — в райкоме стук в дверь считался одним из признаков буржуйского воспитания.
— Входите, можно! — ответил Алексеев и опешил — на пороге стоял Шевцов.
— Здравствуйте… товарищи. Не ждали? — спросил он с улыбкой, но было видно, что далась она ему нелегко. — Должен же председатель Всерайонного Совета побывать в самой боевой из организаций, а?
Вопрос повис в воздухе.
Одет был Шевцов так, каким его еще не видывал никто из сидевших за столом. Серый дорогой костюм, пикейная белоснежная рубашка — воротник в стоечку, галстук бордо, завязанный небрежным узлом, штиблеты на высоком каблуке. Пахло от него такими же духами, что и от того «приличного господина» у ресторана «Квисасана»…
Алексеев невольно тронул повязку на голове.
— Вот это да!.. А где ж твой старенький студенческий кителек с голубыми петлицами, в котором ты на Совете председательствуешь? Откуда это ты к нам такой? От Нобеля? От принца Ольденбургского?
Шевцов сел, закинул ногу на ногу, вытащил папиросы, закурил, пустил струю дыма вверх. Огляделся.
— Не богато живете, не богато. Надо подбросить вам средств для оборудования помещения.
Никакой реакции. Все трое смотрели на него ехидно, не по-доброму. Не вписывался Шевцов ни в эту убогую комнатенку с обшарпанным столом и дюжиной скрипучих стульев, ни в атмосферу, что царила в этом райкоме. Да и не хотел он этого. Ткнул, не докурив, папиросу об угол стола, щелчком выкинул ее за окно.
— Ну, да ладно. Не от принца я и не от Нобеля. Из театра. Жизнь входит в нормальные берега…
— Из театра, говоришь? А я думал, что театр — это когда ты кителек одеваешь, под свойского парня рядишься… А там, в бенуарах, на бельэтажах и в партерах ты вовсе даже не в театре, ты там на сцене, среди своих, — не удержался, съязвил Алексеев.
— Да полно тебе, Алексеев. У меня к тебе разговор. «Тет-а-тет».
— По-французски, братцы, это значит «с глазу на глаз», — развел руками Алексеев. — Как вы к этому?
— Да как хочешь. Можем подождать тебя, а можем и по домам. Время-го уже, наверное, к двенадцати катит, — протянул Тютиков, взглядом спрашивая Алексеева: «Ждать или нет?» «Не надо», — качнул головой Алексеев.
— Двадцать пять минут пополуночи, — уточнил Шевцов.
— Ну, тогда будь здоров, Вася! До завтра.
И они ушли.
— Так о чем разговор? Слушаю, — спросил Алексеев, хотя гадать о том, зачем пришел Шевцов, не стоило.
— Хочу продолжить разговор, который ты не принял несколько часов назад. Думал отложить до завтра, а потом решил — зачем? Тем более друзья оказали любезность, на авто довезли… Только давай начистоту, без обиняков и громких фраз. Что ты от меня хочешь?
Голос Шевцова был ровен, спокоен, жёсток.
Алексеев посмотрел на Шевцова.
— Я же уже говорил: ты должен уйти от председательства, организация твоя «Труд и Свет» должна самораспуститься. Вот и все.
— Тебе не нравится, что у меня «своя организация»? Ты хочешь иметь «свою организацию»? Так бога ради, создавай, руководи. Пусть будут в Питере две организации: твоя, социалистическая, припартийная и моя — внепартийная. Может, так и договоримся?
Алексеев качнул головой с сожалением:
— Вот ведь как ты все поворачиваешь… «Твоя», «моя»… «Руководи…» Организация пролетарской молодежи не может быть «твоей» или «моей». Ее сама молодежь создает, для себя. И руководить ею будет тот, кого эта молодежь сочтет достойным, а не самозванец, вроде тебя.
— Опять фразы, Алексеев. А правда, она вот: никто другой, а я создал организацию. Я — Шевцов Петр Григорьевич. Идею об этом в Выборгском районе подал кто? Я. Программу написал кто? Я. Устав? Я. Помещение достал? Я. К кому звонят и приезжают на квартиру партийные лидеры разного калибра? Ко мне. И Чугурин, и Куклин, и Крупская, жена твоего Ленина приезжали к кому? Ко мне, к Шевцову.
— Не так… Единственно, что верно: ты уловил момент, учуял тягу молодняка к организации и перехватил инициативу. Все остальное — не так. Идея — не твоя. Это большевистская идея, ленинская. Кто собрание-то на Выборгской стороне собрал? Большевистский райком, Чугурин, Крупская. Тебя они сразу не раскусили, это верно. Ошибка. Теперь мы ее поправим. Устав новый напишем. А уродовать рабочую молодежь тебе не позволим. Ну, Шевцов, мы же вдвоем, с глазу на глаз, как ты хотел, начистоту, без громких фраз — разве я не прав?
Шевцов хлопнул ладонью об стол.
— Хорошо, начистоту так начистоту. Не во всем, допустим, но в части ты прав. Ответь на главный вопрос: звать к свету, к знаниям, учить петь, шить, стряпать, готовить девушек к материнству — это, по-вашему, «уродовать молодежь»? Чушь! Это вы калечите политикой сознание и души молодых! Вы же, большевики, индивидуальность, жизнь человеческую и в грош не ставите! Ты вспомни, сколько детей и молодежи погибло из-за вас на улицах несколько дней назад, четвертого и пятого июля. Если б не ваша демонстрация…
— Э-э, нет, Шевцов, передергиваешь. Если б не ваши пулеметы, да, да — ваши, черносотенные, юнкерские. Это твои дружки, Шевцов, — не те ли, что ждут тебя сейчас в авто, — целили в меня и моих товарищей на Сенной площади… Надо же, — на церковную колокольню пулемет установили, слуги господни. И у Апраксина двора, и на Садовой, и всюду — это ты и твоя кадетская братия в нас стреляли. Кровь ручьями текла. Тебе приходилось видеть лужи крови? Вот на этих руках я уносил из-под пуль моего товарища…