«Реформисты» во главе с Леске вскоре были разгромлены, сам он вышел из состава ПК и образовал для опыта свою «анархическую коммуну». И был этот опыт смешон и печален…
Новый пост председателя ПК ССРМ многократно умножил обязанности Алексеева.
20 ноября 1917 года Ленин подписал «Декрет о роспуске государственного комитета по народному образованию». Вместо этого контрреволюционного гнезда саботажников был создан Народный комиссариат просвещения во главе с А. В. Луначарским. В наркомат вошли представители ВЦИК, профсоюзов, фабзавкомов и Петроградского комитета социалистической рабочей молодежи. «…Впредь до создания всероссийской организации», — значилось на документе, подписанном Ильичем.
Этим представителем в Наркомпросе стал Алексеев. К тому ж в великолепном здании на Чернышевой площади, где когда-то сиживал царский министр просвещения Кассо, не допускавший «кухаркиных детей» до грамоты, теперь вместе с Наркомпросом размещался и ПК ССРМ. Две большие светлые комнаты на втором этаже — это ли не мечта!
Они быстро сошлись с Луначарским, у которого было много забот, схожих с теми, что волновали Алексеева. И самая первая — с кем работать? Какими силами налаживать просвещение?
Однажды в коридоре Луначарский, столкнувшись с Алексеевым, остановил его и начал откуда-то с середины тех размышлений, в которые был погружен.
— Ну, разве мы им враги? Мы должны их убедить, завоевать. Двадцать пятого я хочу собрать всех служащих и выступить перед ними: все-таки тридцать дней нашей власти, как-никак юбилей. Прошу — приходите. Хорошо?
И помчался куда-то.
Двадцать пятого ноября прибежала незнакомая девушка и сказала, что Анатолий Васильевич просил напомнить, что в двенадцать собрание работников Наркомпроса. Алексеев помнил…
Он чуть-чуть опоздал. В огромном зале стояла стужа, под высоким потолком едва мерцала единственная лампочка, а на стульях сидела весьма экзотичная аудитория из «новых», кутающихся в старые пиджаки и шинели, кофты и шали, и из «старых» — чопорных, в новой, добротной одежде, в накинутых на плечи пальто и шубах. Обе стороны искоса, опасливо и с любопытством поглядывали друг на друга. А перед ними стоял высоколобый человек в пенсне, бородка клинышком, в первосортном костюме, белой рубашке с галстуком — первый нарком просвещения Луначарский.
Он говорил о юбилее, о тридцати днях Советской власти. Как он говорил, этот человек! Какая искрометная мысль, какие знания, метафоры, какая память! «Старые» были потрясены: «Говорящий, мыслящий министр?!». Такого еще не бывало… «Новые» немели от восторга и гордости: «Вот он какой, наш министр!»
«Интеллигент среди большевиков и большевик среди интеллигентов», как шутливо называл себя сам Луначарский, доказывал в тот момент этому странному собранию при полупризрачном свете, что, продержавшись вот уже тридцать дней, Советская власть будет держаться и дальше. Он вспоминал о семи днях, за которые господь создал мир, и о ста днях Наполеона, о семидесяти двух днях Парижской коммуны и десяти днях Октябрьской революции, которые потрясли мир.
Потом Луначарский неожиданно обратился к чиновникам: «Идите же работать с нами, мы не можем обещать еще никому никаких особых благ, но мы обещаем глубокое внутреннее удовлетворение — это осознание причастности к великому строительству». Это было честно и искренне, это вызывало уважение, не в пример прежним краснобаям и доктринерам… Он закончил под гром аплодисментов, был растроган и несказанно рад, когда к нему после речи подошли десятка полтора чиновников и принесли уверения в своей лояльности к новой власти.
А Алексееву удалось в тот день решить один очень важный «шкурный» вопрос: выпросить у наркома 5 тысяч рублей «на разные нужды».
Алексеев, сам привыкший много работать и многое успевать, буквально шалел от восторга, когда видел, какую кучу невероятных по разнообразию и масштабу дел — от мировых до мельчайших, вроде добычи клюквы для какой-то заболевшей знаменитой актрисы — успевал перемалывать Луначарский. Он шел в маленький кабинет наркома как на прекрасное представление, так, как идут на лекцию к великому ученому, и ветре-чал. там Блока, Бальмонта, Вячеслава Иванова и безвестных писателей; изобретателей, художников, всех школ и направлений, философов и балерин, рабочих и педагогов… У всех было дело к Луначарскому и до всех было дело ему. Кажется, он мог объять необъятное. Ворочать все эти дела и делать («на досуге»!) переводы забытых немецких поэтов, составлять методику школьных программ и читать лекции для домашних хозяек о Гёте и Бетховене, произносить вступительные речи на вечерах и юбилеях и писать предисловия к разным книгам… Он всех и все поворачивал к коммунизму и тащил в коммунизм. Это вдохновляло. Это потрясало. Это заставляло жить лучше, работать больше. Нет, работа в Наркомпросе рядом с Луначарским была для Алексеева университетом и праздником.
В Комиссариате труда Алексеева избрали председателем комиссии по делам молодежи и поручили разработать план обследования положения рабочего юношества на фабриках и заводах. Много сил ушло на проверки и опросы молодых работников и работниц, на подготовку проекта декрета о труде молодежи, который был рассмотрен, затем частично исправлен и узаконен Народным комиссариатом труда в 1918 году.
Алексеева ввели в «Пролеткульт», центральный орган широкой сети просветительских организаций — библиотек, читален, школ и кружков грамоты, литературно-художественных кружков. Помочь пролетариату критически освоить культурные достижения прошлого — вот в чем была главная задача «Пролеткульта». Во главе его стояли А. В. Луначарский, М. И. «Калинин, Н. К. Крупская, П. И. Лебедев-Полянский, С. И. Шульга.
Это дело было Алексееву близким и родным. Речь шла все о том же, чем он занимался всю сознательную жизнь: о пропаганде марксистского мировоззрения среди пролетариата, а значит, и среди молодежи. Его опыт руководства политическим клубом Нарвско-Петергофского района здесь был как нельзя кстати: ведь в столице к тому времени таких клубов было уже более 120. Пролеткультовские организации действовали уже в 147 губерниях, районах и фабрично-заводских организациях. Движение ширилось, и большевики стремились всемерно использовать его для воспитания политического сознания масс.
Это было невероятно, просто фантастично! Он, рабочий парнишка двадцати лет от роду, стал членом коллегий сразу нескольких министерств… И всюду надо было поспевать, потому что, кроме наркомов, в их учреждениях было по нескольку только что назначенных ими же работников да низших служащих, которые решили «пока что» поддержать новую власть. Огромное большинство чиновников бывших министерств читали манифесты новых вождей, посмеивались («Долго ли продержитесь?») и открыто саботировали все начинания.
Алексеев ходил из комиссариата в комиссариат и всюду видел одно и то же: вороха разбросанных бумаг, столы без людей, с пустыми выдвинутыми ящиками, а в коридорах толкались десятки людей, делая вид, что все это их не касается…
— Где найти наркома? — спрашивал он.
Они с презрительной улыбкой пожимали плечами: «О чем это он? Не понимаем» — и не удостаивали даже ответом, ибо видели: он — из «этих».
Нет, не разрушение, а созидание было главной задачей революции, не принуждение, а убеждение. Да, революция имела свои карательные органы, она создала ВЧК. Но вот «деталь», о которой многие, особенно наши враги, «забывают»: до июля 1918 года ВЧК не расстреляла ни одного контрреволюционера, ни одного открытого врага Советской власти. Чекисты, которых первое время вместе с Дзержинским было всего несколько десятков, видели главную задачу в том, чтобы предупредить преступления, проявляли величайший пролетарский гуманизм. Буржуазная государственная машина была уничтожена, и следовало немедленно заменить ее новой — аппаратом пролетарской диктатуры. Враг внутренний между тем свирепствовал. Не только контрреволюционеры и саботажники, но также голод и безработица сеяли ужас и панику, умножали воровство, мародерство и спекуляцию. Именно этим же было вызвано и решение Советского правительства о создании в районах Петрограда народно-революционных судов, руководить которыми партия доверила лучшим большевикам.