От газет пахло войной, порохом, варевом походных кухонь, крепким солдатским потом, кровью и бедой.
Навстречу тек людской поток, и Алексеев, словно лодка на реке со сплавом, маневрировал между пешеходами — обгонял, отступал влево, вправо, тормозил — и все вслепую, не поднимая глаз от газеты. Его толкали, поругивали, но и это не обижало — чтение на ходу было его давней привычкой.
Рядом рявкнул клаксон. Алексеев вздрогнул, глянул вправо. Мимо мчались грузовики с рабочими и матросами. Они сидели молча, напряженно, держа между ног винтовки, смотрели вперед сосредоточенно, словно пытаясь разглядеть в неизвестности свою судьбу, которая ждала их в окопах. «На Юденича идут», — отметил про себя Алексеев. И еще подумал, что многим из этих людей суждено умереть, что едут они, заклиная судьбу о жизни. Только никакими заклинаниями пулю не остановишь: она тебе и кротость, и мудрость. Точка всему. А все же ему хотелось быть среди этих людей.
Вспомнился недавний разговор в губкоме партии в связи с просьбой отпустить на фронт.
— Тебе что, товарищ Алексеев, работы в Питере мало?
— Достаточно. Хочу воевать.
Товарищ из губкома непонимающе пожал плечами.
— Хорошо. Доложу. Посоветуемся. Вызовем.
До сих пор так и не вызвали. «А вот возьму да после толкучки и зайду снова в губком. Ужель не настою на своем, не докажу…», — подумал Алексеев.
Толкучка оглушила какофонией звуков. Звон проезжающих трамваев и ржание лошадей смешались здесь с выкриками торговцев, носильщиков, агентов по сдаче меблированных комнат, убожество и нищета — с богатством и блеском; бархатные салопы и хорьковые шубы нараспашку от повеявшего майского тепла, меховые капоры — с рваными зипунами, бараньими бекешами и солдатскими шинелями, крестьянскими треухами, ветхими шалями и платками. Вчерашних господ всех сословий в одну компанию с работным людом, красноармейцами и деревенщиной согнал голод и, как хотел, правил ими, заставляя вступать в разговор с теми, кого недавно презирали и ненавидели, обходили стороной.
Деревня скупо продавала, город щедро платил, но покупателей было неимоверно больше.
Алексеев старался не смотреть по сторонам — на жирных кур, дымящиеся пирожки, на хлеб в руках торгашей. От запахов кружилась голова, он не успевал сглатывать слюну.
Завидев мужика, державшего в одной руке буханку хлеба, в другой — кусок сала, Алексеев подошел к нему и предложил обменять все это на его медальон. Мужик оскалил черные зубы, куснул медальон, подкинул его на ладони, как бы определяя вес, завел вдруг никчемный разговор.
— Газэты пишугь, Юденич двигается. Вопче спокою нету мужику и правилов для торговли тако же. А еще так же само желаю сказать…
— Будешь менять или нет? — нетерпеливо и зло перебил его Алексеев.
Мужик положил хлеб из правой руки на сало в левой, с треском высморкался, вынул из кармана огромный грязный платок, распустил его, утер нос, посмотрел на Алексеева сонно.
— Смейшно.
И повернулся к Алексееву спиной.
В конце концов они сговорились: фунт сала и полбуханки хлеба перешли в руки Алексеева, медальон — в красноватых веснушках руки мужика.
Толкучка бурлила, продавала, покупала, зазывала, угрожала. Звон, треск, шум, гам несколько стихали, когда в толпу врезались кожаные тужурки красногвардейцев. Завидев их, салопы, капоры, зипуны и бекеши настораживались, сбавляли напор в своих голосах и на некоторое время принимали почти смирный вид.
Алексеев выбрался из толпы с облегчением, с чувством совершенного греха, который оправдывался единственно безмерной нуждой, и, словно желая очиститься от этого своего греха, отправился в губком партии — проситься на фронт.
Наскок оказался снова неудачным.
Но решение было принято, и Алексеев уже не отступал от него, методично бомбардировал губком своими просьбами. И дело начало сдвигаться с мертвой точки. Тем более, что обстановка на Петроградском фронте становилась все более катастрофической.
2 мая Совет рабоче-крестьянской обороны под председательством Ленина принял решение объявить Петроград, Петроградскую, Олонецкую и Череповецкую губернии на осадном положении и обязал Петроградский областной военный комиссариат призвать в Красную Армию столько рабочих и крестьян, сколько нужно для обороны города. На следующий же день и вплоть до шестого мая все работники партии и союза молодежи были раскреплены по предприятиям и учреждениям города, красноармейским частям, кораблям и фортам Балтийского флота для организации митингов и собраний. «Все на защиту Петрограда!», «Все на разгром внешней и внутренней контрреволюции!», «Не допустим, чтобы окопавшиеся в Петрограде враги помогли бандам Юденича!» — эти лозунги выдвинула партия, они звучали на рабочих собраниях.
13 мая белогвардейский Северный корпус под командованием Родзянко перешел в наступление на главном направлении.
15 мая отряд Булак-Балаховича занял Гдов.
17 мая пал Ямбург.
25 мая Красная Армия оставила Псков.
Белогвардейские части быстро катились к Петрограду. Революционному сердцу России грозил смертельный удар…
17 мая ЦК РКП (б) командировал в Петроград в качестве чрезвычайного уполномоченного Совета обороны И. В. Сталина. Было предложено мобилизовать на фронт всех лучших партийных и государственных работников Петрограда. Двадцать второго мая ЦК РКП (б) опубликовал воззвание «На защиту Петрограда!». «Питерский фронт, — говорилось в нем, — становится одним из самых важных фронтов республики».
В эти дни Алексееву наконец-то удалось осуществить свою мечту: он был назначен на должность помощника (по-нынешнему — заместителя) начальника Особого отдела 7-й армии. Ему, привыкшему очищать от паникеров, жуликов и воров тыл, теперь предстояло бороться с мародерами и паникерами, предателями и шпионами в войсках. Партия требовала решительно повысить боеспособность 7-й Красной армии.
В новенькой форме, в скрипучей портупее, с револьвером на боку справа и шашкой на левом боку, Алексеев выглядел совсем непривычно и неожиданно мужественно. Мария смотрела на него влюбленными глазами и, наверное, восхитилась бы, если б не знала, что они расстаются, что он уходит туда, где стреляют и убивают, туда, откуда многие не возвратятся никогда. Она не плакала и не могла говорить, а молча шла рядом до ждавшей Алексеева машины, молча сидела, прижавшись к нему, пока добрались до вокзала, молча обняла, припала долгим поцелуем, прежде чем он вспрыгнул на подножку уносящего его в неизвестность поезда…
По прибытии в штаб 7-й армии, который располагался в Гатчине в помещениях Гатчинского дворца, Алексеев представился командующему армией А. К. Ремезову. Разговор длился минут пять, не больше. Спрятав взгляд куда-то под стол, за которым сидел, Ремезов сказал несколько общих фраз о сложной обстановке на фронте, о том, что армию надо очищать от вражеского элемента, и предложил получить подробные инструкции у начальника Особого отдела Пурышева. Вот и все.
Пурышев подробно расспросил Алексеева о происхождении, семье, о работе в подполье, в союзе молодежи и обрадовался тому, что Алексеев имел опыт в судейских делах: на фронте, как и в тылу, не было людей, готовых для работы в военном трибунале. Он пытливо смотрел на Алексеева и не спешил посвящать его во многое.
— Не выявим, не уничтожим предателей — дело наше гиблое. Такие неожиданности вдруг выявляются — балдеешь просто, начинаешь подозревать даже тех, о ком вроде и думать-то плохо нельзя…
II он замолчал, не желая, видимо, углубляться в ту область, где лежали тайны, пока недоступные Алексееву. Может быть, он молчал о том, что не так скоро, только осенью, станет известно точно, а в тот момент лишь для некоторых было смутным подозрением — о предательстве начальника штаба одного из участков фронта, а вскоре начальника штаба 7-й армии Люндеквиста? А может, о чем-то другом? Начальнику Особого отдела было о чем молчать…
Потом Пурышев сказал тоном приказа:
— Пока возглавите летучий трибунал, товарищ Алексеев. Сегодня же ночью выедете на фронт. Фамилии двоих членов трибунала и части, в которые надлежит выехать, назову через час.