Нет, вернись! Но оно удаляется, переливаясь, как капля, оно уходит к ледяному кратеру. Неужели моя мысль заставила его уйти? Нет, чепуха. Ему, наверно, не понравился мой запах. Как ужасающе медленно оно ползет, если я замечаю его движение! Я вижу его боковым зрением, как расплывчатое пятно, — оно спускается вниз, к посадочной ступени и крохотной застывшей фигурке первого человека, который погиб на Плутоне.
После аварии двигателя один из нас должен был спуститься вниз и взглянуть, насколько велики разрушения. Кто-то должен был струей ранцевого двигателя прожечь туннель во льду и проползти по нему в полость под посадочным кольцом. Мы старались не думать о возможных осложнениях. Мы все равно уже погибли. Тот, кто вползет под кольцо, погибнет наверняка; что ж из этого? Смерть есть смерть.
Я не чувствую себя виноватым: если бы жребий пал на меня, вместо Джерома пошел бы я.
Двигатель выбросил расплавленные обломки реактора прямо на ледяные стенки полости. Мы здорово попались, вернее, попался я. Потому что Джером был уже все равно что мертв. В газовой полости был настоящий радиоактивный ад.
Джером, вползая в туннель, тихо шептал проклятия, а выполз молча — наверно, все подходящие слова он израсходовал раньше, на более мелкие неприятности.
Помню, что я плакал, отчасти от горя, отчасти от страха. Помню, что я старался говорить спокойно, несмотря на слезы. Джером не увидел моих слез. Если он догадывался, это его дело. Он описал мне ситуацию, сказал: «Прощай», а потом шагнул на лед и снял шлем. Туманное белое облако окружило его голову, потом оно взорвалось и опустилось на лед крошечными снежинками.
Но всё это кажется мне бесконечно далеким. Джером так и стоит там, сжимая в руках шлем: памятник самому себе, первому человеку на Плутоне. Иней лежит на его лице.
Солнце восходит. Надеюсь, эта амеба успела…
…Это дико, невероятно. Солнце на мгновение остановилось — ослепительно белая точка в просвете между двумя вершинами-близнецами. Потом оно метнулось вверх — и вращающийся небосвод вздрогнул и застыл. Вот почему я не заметил этого раньше! Это происходит так быстро!
Чудовищная догадка… Если повезло мне, то могло повезти и Джерому. Неужели…
Там наверху оставался Сэмми, но он не мог спуститься ко мне. А я не мог подняться к нему. Системы жизнеобеспечения были исправны, но рано или поздно я бы замерз или остался без кислорода.
Я провозился часов тридцать, собирая образцы льда и минералов, анализируя их, сообщая данные Сэмми по лазерному лучу, отправляя ему возвышенные прощальные послания и испытывая жалость к самому себе. Каждый раз, выбираясь наружу, я проходил мимо статуи Джерома. Для трупа, да еще не приукрашенного бальзамировщиком, он выглядел чертовски хорошо. Его промерзшая кожа была совсем как мраморная, а глаза были устремлены к звездам в мучительной тоске. Каждый раз, проходя мимо него, я гадал, как буду выглядеть сам, когда придет мой черед.
— Ты должен найти кислородную жилу, — твердил Сэмми.
— Зачем?
— Чтобы выжить. Рано или поздно они вышлют спасательную экспедицию. Ты не должен сдаваться.
Я уже сдался. Кислород я нашел, но не такую жилу, на которую надеялся Сэмми. Всего лишь крохотные прожилки кислорода, смешанного с другими газами, — вроде прожилок золотоносной руды в скале. Они были слишком малы, они пронизывали лед слишком тонкой паутиной.
— Тогда используй воду! Ты можешь добыть кислород электролизом!
Но спасательный корабль прилетит через годы. Им придется строить его совершенно заново, да еще переделывать конструкцию посадочной ступени. Для электролиза нужна энергия, для обогрева тоже. А у меня были только аккумуляторы.
Рано или поздно мои запасы энергии кончатся. Сэмми этого не понимал. Он был в еще большем отчаянии, чем я. Я не исчерпал списка своих прощальных посланий — просто перестал их посылать, потому что они сводили Сэмми с ума.
Видно, я слишком много раз проходил мимо статуи Джерома — и вот она пришла, надежда.
В Неваде, в трех миллиардах миль отсюда, в склепах, окруженных жидким азотом, лежат полмиллиона трупов. Полмиллиона замороженных людей ждут своего воскрешения, ждут того дня, когда врачи научатся размораживать их без риска для жизни, научатся устранять те нарушения, что вызваны ледяными кристалликами, пробившими стенки клеток в их мозгах и телах, научатся лечить те болезни, что убивали их.
Полмиллиона кретинов? А что им оставалось делать? Они умирали.
И я умираю.
В полном вакууме человек может прожить какие-нибудь десятые доли секунды. Если двигаться быстро, за это время можно сбросить скафандр. Без его защиты черная плутонова ночь за считанные мгновения высосет всё тепло из моего тела. И при пятидесяти градусах выше абсолютного нуля я буду стоять замороженный и ждать второго пришествия — врачей или Господа Бога.
…Солнце сверкнуло…
…И снова звезды. Нигде не видно той гигантской амебы, которой я не понравился вчера. А может, я смотрю не в ту сторону.
Мне бы хотелось, чтобы она успела спрятаться.
Я смотрю на восток, мой взгляд скользит по искореженной равнине. Боковым зрением я вижу посадочную ступень — целехонькую и неподвижную.
Скафандр лежит рядом со мной на льду. Я стою в серебристом одеянии на вершине черной скалы, неотрывно и вечно глядя на горизонт. Я успел принять эту героическую позу, прежде чем холод коснулся мозга. Лицом к востоку, молодой человек! Правда, я немного спутал направление. Но пар от моего дыхания заслонял тогда от меня мир, и я всё делал в безумной спешке.
Сейчас Сэмми Гросс, должно быть, уже на обратном пути. Он расскажет им, где я.
Звезды выплывают из-за горных вершин. Вершины гор, и волнистая равнина, и Джером, и я бесконечно погружаемся в черное небо.
Мой труп будет самым холодным за всю историю человечества. Даже исполненных надежды мертвецов на Земле хранят всего лишь при температуре жидкого азота. Это кажется страшной карой после ночей на Плутоне, когда пятьдесят градусов абсолютного дневного тепла рассеиваются в пространство.
Сверхпроводник — вот что я такое. Каждое утро лучи Солнца поднимают температуру и выключают меня, словно какую-нибудь обыкновенную машину. Но по ночам сеть моих нервов превращается в сверхпроводник. По ней текут токи, текут мысли, текут ощущения. Медленно, безумно медленно. Стопятидесятитрехчасовые сутки Плутона сжимаются в какие-нибудь пятнадцать минут. При таком темпе я, пожалуй, дождусь.
Я и статуя, и наблюдательный пункт. Ничего удивительного, что у меня нет эмоций. Но кое-что я все-таки ощущаю: тяжесть, навалившуюся на меня, боль в ушах, растягивающее усилие вакуума, приложенное к каждому квадратному миллиметру моего тела. Моя кровь не вскипает в вакууме. Но внутри моего ледяного тела заморожено напряжение, и мои нервы непрестанно говорят мне об этом. Я ощущаю, как ветер скользит по моим губам, словно легкий сигаретный дымок.
Вот к чему приводит нежелание умереть. Занятно будет, если я все-таки дождусь!
Неужели они не найдут меня? Плутон — небольшая планета. Правда, для того чтобы затеряться, даже маленькая планета достаточно велика. Но ведь есть еще посадочная ступень.
Впрочем, она, кажется, скрыта инеем. Испарившиеся газы снова сконденсировались на ее корпусе. Серовато-белое на серовато-белом: сахарная голова на неровном ледяном подносе. Я могу простоять здесь вечность, пока они не отыщут мой корабль среди бесконечной равнины.
Перестань!
Опять Солнце…
…Опять выкатываются на небо звезды. Те же созвездия всё снова и снова восходят в тех же местах. Теплится ли в теле Джерома такая же полужизнь, как и в моем? Ему следовало бы раздеться. Господи, как бы я хотел смахнуть иней с его глаз!
Хоть бы этот сверхтекучий шар вернулся…
Проклятье! Как холодно здесь.
Альфред Ван Вогт
ЧУДОВИЩЕ
Alfred Elton Van Vogt. The Beast. 1963
Перевод Ф. Мендельсона