Василий испытывал затруднения с ответом он не мог бездумно обещать свою помощь, понимая, что отношения с Господином Великим Новгородом сложились слишком сложные и трудные, не в одних тут ушкуйниках дело. Несмотря на то что московский князь, как издавно ведется, являлся одновременно и князем новгородским, на деле он слабо мог воздействовать на его внутреннюю жизнь. Хотя, конечно, заставить, принудить имел право. Дмитрий Иванович вынужден был этим правом пользоваться, а последнее время сложились у Москвы с Новгородом почти враждебные отношения. А тут еще и дядя Владимир Андреевич что-то непонятное вытворяет: уехал после размирья в новгородский Торжок.
— Помоги пермякам, великий князь! — замолвил словцо за Стефана преподобный Сергий.
Василий в раздумчивости посмотрел на великого старца, и вспомнился ему дерзкий вопрос, который задавал себе он не раз, но не находил ответа:
— Отче святый, вот благословлял ты иноков на рать с Мамаем, сейчас ходатайствуешь за силу оружия. А как же Божья заповедь «Не убий!», ведь всяк сущий искуплен кровью Христовой, и, проливая кровь человека, разве же не проливаем мы кровь Спасителя нашего?
Сергий ответил сразу же, без малого размышления:
— Эта заповедь для тебя, великий князь, значит вот что: ты не должен носить такого помысла в душе своей, не должен начинать кровопролития. В борьбе с темными силами, которые ищут твоей смерти, ты не должен озлобиться, обуяться жаждой мщения, иначе и сам станешь темной силой. Гада можно и должно убить, но так, чтобы свою душу сохранить, не убить в себе Божьего человека. Поразить врага — не доблесть и не радость, — это долг, ибо силу зла в любой форме должно уничтожать. Первая заповедь не только государя, но всякого смертного, внимание к человеку, который к тебе обратился. Это главное дело, ради которого надо сразу отбросить все остальные. Святитель Стефан не станет запрашивать лишнего, если обратился он, значит, дело богоугодное и праведное.
За окнами раздалось многоголосое дребезжание поддужных колокольчиков:
— Вот и князь Владимир Андреевич прибыл, — сказал, поднимаясь из-за стола, Сергий.
Василию послышалось в его голосе облегчение, и он с вновь вспыхнувшей ревностью подумал: «А не лишнего ли позволяет себе Серпуховской, и не с благословения ли первоигумена?»
Сергий между тем добавил негромко, сам для себя:
— Все-таки залучил я вас обоих…
Прибытие нового княжеского поезда наделало много шума. Всполошились все монастырские галки, заметались над медью золоченным шеломом Успенской церкви, оглашая двор своими надтреснутыми, картавыми голосами. Монахи в черных рясах высыпали из келий на снег, словно белоголовые галки. В небе ярко светило солнце, белое и холодное.
Оказалось, что сердился он на своего дядю зря: Владимир Андреевич не приехал — его привезли, разбитого недугом. А когда стал вылезать из саней, то на первом же шагу споткнулся, запутался в длинных полах тулупа черной дубки и едва не упал, и упал бы, не поддержи его верные бояре, которые подхватили князя на руки, умело и привычно отнесли на том же черном тулупе в жарко натопленную избу.
— Зачем же ты приехал? — с сочувствием и сокрушением спросил Василий, совершенно забыв о своих недавних подозрениях и обидах.
Владимир Андреевич бросил из-под насупленных мохнатых бровей усталый, изможденный страданиями взгляд, сказал очень просто и разоружающее.
— Я слово отцу Сергию дал, он подумал бы, что я почестью побрезговал. Да и ты зело вскидчив…
— Владимир Андреевич знал, куда едет, — весело говорил игумен Федор, — знал, что лучше моего лекаря-травника не найти, любую хворь рукой отводит. И я знал, что за скорбь у него, баенку приготовил, со вчерашнего утра немец ее топит: скорее чем за сутки баенку в такую пору не прогреешь.