— Известно как: что кольнёшь иглою, то и воин с копьём на лошадь садится, в строй становится и идёт войной на Белого Полянина.
— Эх, братцы! Скоро вы делаете, да некрепко; становитесь в ряд, я научу, как крепче шить.
Они тотчас выстроились в один ряд; а Иван-царевич как махнёт мечом, так и полетели головы. Побил портных и пошёл дальше. Шёл-шёл, смотрит — за решёткою сапожники сидят.
— Что вы тут делаете?
— Сидим да войско готовим для Бабы Яги золотой ноги.
— Как же вы, братцы, войско готовите?
— А вот так: что шилом кольнём, то и воин с мечом, на коня садится, в строй становится и идёт войной на Белого Полянина.
— Эй, ребята! Скоро вы делаете, да не споро. Становитесь-ка в ряд, я вас получше научу.
Вот они стали в ряд; Иван-царевич махнул мечом, и полетели головы. Побил сапожников — и опять в дорогу. Долго ли, коротко ли — добрался он до большого прекрасного города; в том городе царские терема выстроены, в тех теремах сидит девица красоты неописанной. Увидала она в окно доброго молодца; полюбились ей кудри чёрные, очи соколиные, брови соболиные, ухватки богатырские; зазвала к себе царевича, расспросила, куда и зачем идёт. Он ей сказал, что ищет Бабу Ягу золотую ногу.
— Ах, Иван-царевич, ведь я её дочь; она теперь спит непробудным сном, залегла отдыхать на двенадцать дней.
Вывела его из города и показала дорогу. Иван-царевич пошёл к Бабе Яге золотой ноге, застал её сонную, ударил мечом и отрубил ей голову. Голова покатилась и промолвила:
— Бей ещё, Иван-царевич!
— Богатырский удар и один хорош! — отвечал царевич, воротился в терема к красной девице, сел с нею за столы дубовые, за скатерти браные. Наелся-напился и стал её спрашивать:
— Есть ли на свете сильнее меня и краше тебя?
— Ах, Иван-царевич! Что я за красавица! Вот как за тридевять земель, в тридесятом царстве живёт у царя-змея королевна, так та подлинно красота несказанная: она только ноги помыла, а я тою водою умылась!
Аграфена прислушалась. Разговор в покоях Елены вновь обострился.
— А ты и по другим делам не соизволишь советоваться со своими родственниками! Посольские дела вершат Тучков с Захарьиным, а не мы, Глинские! — Голос Михаила Львовича утратил привычную скрипучесть, стал визгливым, как у княгини Анны.
Аграфене вдруг представилось, будто в облике княгини Анны явилась во дворец сама Баба Яга, а Михаилу Львовичу уподобился Змей Горыныч. Разинув пасти, стоят они против Елены, готовые пожрать её в любой миг.
«Ой, нелегко государыне с такими родичами! Надо бы помочь ей, но как?»
Аграфена засуетилась, подхватила Ваню на руки, прикоснулась к его лобику своей жаркой ладонью.
— Пойдём-ка мы к нашей матушке.
— Да ты же сказку не досказала!
— Потом, мой миленький, доскажу, не до того сейчас.
Шумно распахнув дверь в покои Елены, Аграфена растерянно остановилась, как будто не ожидала увидеть посторонних людей.
— Вы уж простите меня за помеху вашему разговору, дело моё не терпит отлагательства. Мнится мне, государыня, великий князь захворал, кушал плохо и лобик как огонь горячий. Тревожусь я, беда не приключилась бы.
Елена заторопилась к сыну.
— И впрямь головка как огонь горит. Михаил Львович, ты бы прислал к великому князю лекаря Николая Булева. Пусть посмотрит его.
Михаил Львович кивнул головой и вышел из палаты. Следом за ним, ковыляя, удалилась и княгиня Анна. Аграфене показалось, будто Елена облегчённо вздохнула.
— Ты бы, государыня, не особенно доверяла этим заморским лекарям. Немчин — он и есть немчин. Не навредил бы чем великому князю.
— Николая Булева я давно знаю, добрый он лекарь. На худое дело не подвигнется.
«Не лекаря страшится, а дядюшки своего», — отметила кормилица.
— Устала я, Аграфена, скорей бы уж сын мой подрос да взял власть в свои руки. Не женское это дело управлять государством. Обо всем нужно думать, а помощи ни от кого нет.
— Что и говорить, трудная доля выпала тебе, государыня, ой трудная! В таком превеликом деле следует обязательно обзавестись надёжными помощниками, бескорыстными и верными.
— Где ж их сыскать, бескорыстных да верных? Ныне каждый норовит урвать кус пожирнее, каждый тянет в свою сторону.
И тут Аграфене неожиданно вспомнилась беседа с Иваном Юрьевичем Шигоной, случившаяся сегодня утром. Криво усмехнувшись, дворецкий как бы в шутку сказал, что её брат по своей стати достоин любви великой княгини. Она промолчала. Не хватало ещё, чтобы при живой-то жене Иван начал волочиться за вдовой. Тогда Шигона добавил, будто давно подметил неравнодушие Елены к Ивану Овчине. Подумалось Аграфене: не пристало мужику сплетни городить, лживые вести разносить. Уж коли б Елена в самом деле втюрилась в Ивана, она давно бы подметила это. С тем и разминулись они с Шигоной. Сейчас же Аграфене помнилось: неспроста Иван Юрьевич затеял этот разговор.
— А ты не печалься, государыня. Отыскать верных людей можно. Есть такие, которые тело своё на раздробление готовы отдать ради тебя и сыновей твоих.
— Не вижу я таких, Аграфена.
— А они мне ведомы. Взять хоть брата моего, Ивана. Последние дни ходит он сам не свой. Спрашиваю его: что это с тобой приключилось? А он отвечает: сердце всё изболелось, на великую княгиню глядючи, трудно ей одной, горемычной.
Елена пристально посмотрела в глаза Аграфены.
«О брате своём печётся, хочет, чтобы возвысила я его, — равнодушно подумала она. — Правду я сказывала: каждый тянет в свою сторону. Наверняка ничего такого Иван не говорил, сама всё придумала».
— Только я так мыслю, — продолжала мамка, — не одна жалость гнездится в его сердце. Души он в тебе, государыня, не чает. Днём и ночью думает о тебе…
— Что ты бормочешь, грешница? У Ивана Богом данная жена есть. Ишь что удумала!
— Да что это за жена, которая мужа своего к себе не подпускает?
Елена хотела было немедленно услать прочь Аграфену, но что-то неведомое шелохнулось в душе и остановило её порыв. Она отчётливо представила вдруг Ивана Овчину, рослого, улыбчивого, полного жизненных сил. Покойный муж почему-то всегда отличал его, приближал к себе. Муж и Иван Овчина… Елена мысленно поставила их рядом. Когда-то она поклялась любить Василия Ивановича до гробовой доски. И он в ней души не чаял. Чего стоило ему обрить ради неё свою бороду! Уж что только не говорили злые языки по этому поводу. Брат Михаил, передразнивая некоего попа, увиденного им на Пожаре, говорил так:
— Смотрите — вот икона страшного пришествия Христа: все праведники одесную Христа стоят с бородами, а ошую бусурмане и еретики, бритые, с одними только усами, как у котов и псов. Один козёл сам себя лишил жизни, когда ему в поругание отрезали бороду. Вот неразумное животное умеет свои волосы беречь, оно куда лучше безумных брадобреев!
Но любила ли Елена его на самом деле? Вряд ли. Одно знала точно: когда муж был на смертном одре, она… люто возненавидела его. Подумать только: за всё время болезни он ни разу не призвал её к себе, все дела, касающиеся передачи власти, решал с ближайшими людьми без её ведома и совета. Возможно, Василий Иванович полагал, что не бабье дело — управлять государством, а может, считал её слишком юной для государственных дел, недостаточно благоразумной, неопытной в житейских делах. Елена рвалась к умирающему мужу, но бояре твёрдо противились её желанию, утверждая, будто великий князь болен неопасно и, если надумает, сам позовёт её. Когда же наконец князь Андрей Иванович и боярин Иван Юрьевич Челяднин явились за ней, она, хотя и была очень плоха, тем не менее не запамятовала спросить мужа о главном:
— Государь, князь великий! На кого меня оставляешь, кому детей приказываешь?
Василий Иванович ответил спокойно и твёрдо:
— Благословил я сына своего Ивана государством и великим княжением, а тебе написал в духовной грамоте, как писалось в древних грамотах отцов наших и прародителей, как следует, как прежним великим княгиням шло.
И в этом спокойствии, чёткости ответа таилась для неё безысходность: судьба жены была безоговорочно и окончательно решена Василием Ивановичем. Он отдавал всю власть малолетнему сыну, а точнее ближним боярам, приставленным опекать Ивана до пятнадцатилетнего возраста, а ей, молодой женщине — «как прежним княгиням шло»: жалкий вдовий удел до скончания дней своих. Так испокон веку повелось среди потомков Калиты, и Василий Иванович не захотел менять установленных порядков. Вот тогда-то Елена и возненавидела своего многодумного супруга, который за всю их совместную жизнь ни разу не посоветовался с ней о своих делах. Она безутешно рыдала, кусала до крови губы, билась в руках державших её бояр. А они-то по наивности думали, будто Елена по муженьку своему убивалась.