— Как же ты, Михайло Львович, муж многоопытный и умудрённый, допустил, чтобы твоя племянница поступала тебе в ущерб? — Семён Бельский пристально уставился на Глинского. Тот криво усмехнулся.
— Женщиной управляет не разум, а чувство. Чувства же не всегда бывают подвластны человеку.
— Выходит, кобель Овчина дороже великой княгине, чем все Глинские?
— Выходит так, Семён Фёдорович.
— Согласны ли вы, князья, помочь Михаилу Львовичу? — Семён Бельский спросил так, как будто он был главным среди собравшихся.
— Помочь мы согласны, — заговорил Иван Бельский, — только дело то непростое. Вороги наши сильны. Что будет, ежели Иван Овчина прознает о наших намерениях?
— Ныне Иван Овчина не так силён, как кажется, — произнёс Михаил Львович. — Ведомо мне: многие бояре недовольны тем, что большую власть взял он над великой княгиней. К тому же и силы у нас немалые, у каждого под рукой рать.
— Это верно, — вмешался в разговор Иван Ляцкий, — только мы, явившиеся сюда, должны быть уверены в том, что в случае успеха станем первыми около великого князя.
— Клянусь, — торжественно произнёс Михаил Львович, — что это так и будет.
— Тогда не станем мешкать. — Семён Бельский величественно поднялся. — Пусть каждый из нас приведёт в Москву из своих владений верных людей. Дней через пять, как только все будут в сборе, мы схватим Овчину и принудим великую княгиню поступать по нашей воле.
Более полугода прошло с той ночи, когда Елена впервые познала любовь Ивана Овчины, но каждый раз она с нетерпением ждала его прихода. И дело было не только в интимной связи. Она была спокойна за себя и сыновей, если рядом был он, такой сильный, уверенный в себе, улыбчивый, внимательный. Утомлённая его ласками, Елена засыпала, положив руку на мерно вздымающуюся грудь, ощущая биение его сердца. Как убога была её жизнь без этой любви!
Летом 1534 года, как и обычно, Овчина был на береговой службе и поэтому не мог видеться с Еленой каждый день, но раз в седмицу обязательно наведывался в Москву. Вот и сегодня, в день Прохора и Пармёна [165], он явился к ней, и ласкам не было конца. И всё же Елена почувствовала его холодность и внутренне насторожилась.
— Уж не разлюбил ли ты меня, мой милый? — шутливо спросила, а в глазах мелькнула обида.
— Нет, — искренне возразил Иван, — чем лучше тебя познаю, тем больше люблю. Да только нынче тревога гнетёт меня.
Елена переполошилась.
— Что-нибудь случилось?
— Пока ещё нет.
— Коли что-то нежелательное может произойти, но ещё не свершилось, нельзя ли воспротивиться тому?
— Ведомо стало мне, что твой немец [166] замышляет против нас недоброе.
— Чем же мы не угодили ему? Разве не я освободила его из темницы, умолив великого князя?
— Михаил Львович относится к тем людям, которые мало ценят сделанное им добро. Он всегда стремился и стремится к неограниченной власти. Жажда власти и побуждает его к совершению дурных деяний.
— Что же он замыслил?
— Пока я был в Коломне, собрал он своих дружков, князей Бельских, Ивана с Семёном, Воротынского Ивана, Ивана Ляцкого да Богдана Трубецкого. Порешили они схватить меня, а тебя заставить творить по их воле.
— О, ты делаешь большие успехи! Давно ли противился тому, чтобы возле Андрея Старицкого были наши видоки и послухи, а ныне ведаешь, что творится в укромных покоях моего дядюшки.
— С волками жить — по-волчьи выть. К тому же по службе, как конюшему, положено мне ведать обо всем, что может угрожать великому князю и тебе, государыня.
— Уж коли помянул ты о службе, надлежит спросить мне, почему же ты медлишь при виде опасности? Нужно упредить ворогов. Вели верным людям немедленно схватить их как изменников делу великого князя!
Иван подивился перемене, свершившейся в Елене. Только что, ласкаясь, она была в полной его власти, а сейчас смотрит холодно, не колеблясь, требует взять под стражу своего кровного дядю.
— Взять их не так-то просто. Держатся они купно. К тому же у каждого на подворье скопилось немало вооружённых людей. Моё же воинство в Коломне: не ведал я, в Москву направлясь, что здесь такое вершится.
— А что, если кликнуть на помощь верных бояр?
— Верных бояр не так-то уж много. Пока они позовут в Москву ратников из своих владений, твой дядюшка сумеет свершить задуманное.
— Ты говоришь об этом так спокойно, будто уже смирился со своей участью или решил, что всё это тебя не касаемо. Между тем Михаил Львович люто ненавидит тебя и сделает всё, чтобы предать самой жестокой казни. Я хорошо знаю, на что способен мой дядюшка! Что же нам делать?.. Придумала! Нужно заставить наших ворогов покинуть пределы Москвы.
Ивана рассмешила её наивность.
— Их теперь из Москвы и дымом не выкуришь!
— Ничего, выкурим! Наутро нужно поднять на ноги всю Москву ложной вестью о нашествии литовцев или крымцев. Все бояре со своими ратниками обязаны будут выступить к Серпухову и Кашире на охрану рубежей наших. Пока они разберутся, что к чему, мы соберём в Москве своих людей.
Первоначально задумка Елены показалась Ивану несерьёзной, затем, однако, он изменил своё мнение.
— Ну что ж, давай подшутим над нашими злоумышленниками.
— Тогда приступай к делу. Помни: гонцов должно быть несколько: один пусть явится к дядюшке, а другой — к Шигоне. Михаил Львович обязан будет доложить мне о грозящей опасности. Ну а ежели не доложит о приближении Жигимонта, то будет пойман за единомыслие с ним. Ступай. Да покличь ко мне Аграфену.
Едва дверь закрылась за Иваном, явилась его сестра.
— Слушай, Аграфена: утром придут ко мне Михаил Львович Глинский да Иван Юрьевич Шигона. Так ты первым пусти ко мне дядюшку, а Шигона, коли явится первым, пусть обождёт.
Аграфена до утра не сомкнула глаз. Странное что-то творится вокруг. Иван покинул Елену ни свет ни заря, пришёл и ушёл с думой на лице, да и княгиня чем-то встревожена, речь вела с ней, Аграфеной, какую-то неясную насчёт Глинского да Шигоны.
Первым явился во дворец Шигона. И тоже как бы не в себе, встревоженный. Потребовал немедленно доложить о нём великой княгине.
— Голубчик ты мой, Иван Юрьевич, так ведь солнышко только-только выглянуло, великая княгинюшка почивать ещё изволит. Вчера вечор головушка у неё разболелась, уж так она, бедная, маялась, ну просто беда. Заснула под самое утречко. Никак не могу я лишить её сна. Грешно, право.
Шигона с раздражением покосился на дородную Аграфену, подумал в сердцах: «Знаю, отчего государыня до утра не заснула, — с братцем твоим миловалась. Слух был, будто вчера он в Москву заявился, так, поди, первым делом под бочок к вдовушке».
Да только разве скажешь такое Аграфене. Тотчас же доложит Елене да своему братцу. А тогда жди немилости. Поэтому Шигона тяжко вздыхает и терпеливо ждёт, когда государыня соизволит проснуться да заняться важными государственными делами. Пробили часы на Фроловской башне. Все добрые люди давным-давно уже на ногах.
— Аграфена, встала, поди, великая княгиня. Никогда прежде так поздно не пробуждалась она. Да к тому же и дело у меня срочное.
— Иван Юрьевич, голубчик мой сизокрылый, — сладко запела Аграфена, — потерпи ещё чуток. Встало, встало наше солнышко — Елена Васильевна. Так ведь у нас, баб, сколько делов-то, прежде чем народу показаться: умыться, причесаться, наряды одеть. Скоро, совсем уж скоро кликнет тебя великая княгинюшка.
Шигона совсем изнервничался. Заслышав, что часы вновь пробили, торопливо подходит к Аграфене. В это время в дверях показался Глинский. Аграфена с любопытством уставилась на него. Да Михаил ли Львович явился? Глаза лихорадочно блестят, лицо жёлтое-жёлтое!
«Чегой-то они все взволновались вдруг?» — мелькнуло в голове.
— Михайло Львович, голубчик, Елена Васильевна ждёт тебя. Проходи, проходи, мой милый.
Шигона с негодованием и удивлением посмотрел на Аграфену, но смолчал.
— Доброе утро, Михаил Львович! — Елена приветливо улыбнулась. И гость даже не заподозрил, что она провела бессонную ночь, так свежо было её лицо, так спокойно и ясно смотрели на гостя большие тёмные глаза.