— Устно сказывал.
— И что же тебе ответил Михаил Львович?
— Ничего.
— Ничего?
— Спасибо сказал и велел спать идти.
— Никто не был во время вашей беседы в палате Михаила Львовича?
Владимир замешкался с ответом.
— Смотри мне в глаза! Кого призывал Михаил Львович?
— Слугу своего, какого-то Николая.
— И что велел ему?
— Велел сыскать ложного гонца.
— Ясно. Что ещё приказывал Глинский Николаю?
— Приказал послать гонца в Серпухов.
— К Семёну Бельскому?
— Да.
— Всё?
— Всё.
— Спасибо тебе, коли всё сказал без утайки. Ты провинился перед великим князем и потому будешь наказан малой казнью: поведут тебя по торгу и станут бить путами [172]. Отец же твой, Иван Бельский и Богдан Трубецкой будут посажены за сторожи. Они взрослые люди и ведали, что творят.
— Брата моего, Сашку, не наказывайте, он ни в чём не виновен.
— Молодец, что брата своего любишь и защищаешь. По молодости лет мы его прощаем. — Иван Овчина повернулся к писарю. — Пытать пытайте, а ломать людей не смейте!
На Исакия Малинника [173] Семён Бельский отправился во Владычин монастырь. Игумен — ветхий старичок с крючковатым носом и округлыми, словно птичьими, глазами на безбровом лице — встретил князя подобострастно: не каждый день в его обитель являются столь важные особы.
— Обитель нашу заложил сам митрополит Алексей. — Звонкий голос старца гулко звучал под сводами каменного собора. — Святой был человек, чудотворец. Он вельми много трудился над украшением земли Русской монастырями, собирал силы для одоления нехристей бусурманских…
После службы в соборе Введения во храм и трапезы Семён Бельский вышел на крыльцо. Порыв холодного ветра обдал его каплями дождя.
— На Исакия вихри — к крутой зиме, — произнёс игумен при виде пригнувшихся к земле деревьев.
— Спаси тебя Бог, святой отец. Молись за меня. — Князь сунул старцу увесистый кошелёк.
— Каждый день буду просить Господа Бога о даровании благодати рабу Божию Симеону. Каждый день…
Семён, тяжело опираясь на посох, сошёл с крыльца и медленно направился по дорожке, протоптанной среди сосен. Неожиданно из-за дерева выступил человек с протянутой рукой, гнусаво затянул:
— Подай милостыньку ради Христа…
Бельский сунул в протянутую руку мелкую монету и хотел было пройти мимо, но человек заступил ему дорогу.
— Спаси тебя Бог, боярин, за щедрость, позволь передать весточку от короля Сигизмунда.
Семён Фёдорович, приняв грамоту, поспешно спрятал её под одежду.
— Здоров ли Жигимонт?
— В здравии пребывает.
— Не велел ли он передать мне что-нибудь устно?
— Велел сказывать, что ждут тебя и Ивана Васильевича Ляцкого с нетерпением. Земли, тебе принадлежавшие, тебе же и возвращены будут. Когда ждать тебя?
— Придёшь ко мне под вечер. Мы с Иваном Ляцким дело это обмыслим и скажем тебе, как намерены поступить.
Человек кивнул и словно растворился среди деревьев. Бельский ускорил шаги. Выйдя из леса, увидел торопливо идущего навстречу Ляцкого.
— Что стряслось, Иван?
— Явился гонец из Москвы от Михаила Львовича Глинского. Оказывается, и из Коломны весть была ложной — татар там не видели.
— Выходит, обхитрил нас Иван Овчина. Что же делать будем? Я вот тут грамоту от Жигимонта получил. Ждёт он нас с тобой, Иван. Или в Москву воротимся?
— В Москве нас тотчас же схватят и упекут за сторожи. Негоже, Семён, в Москву возвращаться.
— И я так же мыслю. Эх, жаль, отпустил я до вечера гонца Жигимонтова, а то и отправились бы к королю тотчас же. Чего мешкать?
— Я здесь, паны. — Человек, вручивший Бельскому грамоту, появился из-за деревьев.
— Вот и хорошо, что ты здесь. Сейчас же сядем на коней и в путь.
Авдотья разбудила безмятежно спавшего зятя.
— Слышь, Афонюшка, по всей Москве только и разговоров, что о татарском нашествии. Бают, будто проклятущий Ислам столковался с Жигимонтом и идут они оба с невиданной силой на Москву. Будто бы гонец из Серпухова доставил ту весть великому князю.
— Не будет никакого нашествия, — спокойно ответил Афоня и перевернулся на другой бок.
— Откуда тебе знать, Афонюшка?
— Конюший сказывал, он обо всем ведает.
— Будет или не будет нашествие, а всё равно страшно: великий князь юн. То ли дело было при покойном Василии Ивановиче! Жили как за каменной стеной.
— А разве при Василии Ивановиче татары не хаживали на Русь?
— Случалось, приходили на Русь татары, так ведь Василий Иванович всегда гнал их в шею. А нынче кто нас оборонит?
— А великая княгиня на что?
— Баба — она и есть баба, что тут говорить. Да ещё грешница великая. Не успела мужа схоронить, Василия Ивановича, а уж с конюшим схлестнулась. Придут татары или не придут, а поберечься не помешает. Бережёного, говорят, и Бог бережёт. Надо бы хоть добро собрать да припрятать. Придёт татарин, куда мы денемся, старые да малые?
Семья у Афони немалая, и все мужики. Зимой Ульяна двойню принесла — Мирона с Нежданом, а Якимка с Брошкой раньше родились.
— Ты бы, Афонюшка, на торг сходил, — донёсся с печи голос Петра, — там все вести сразу проведаешь, узнаешь, идут татары или нет. Да попытай, какие цены нынче установились на всё. Коли хлеб свежий не дорог, можно было бы прикупить.
Не хотелось Афоне на улицу выходить, сердце, видать, чуяло беду, да не посмел он перечить тестю, которого любил и почитал за отца родного. Потому быстро оделся — и за дверь. Только за калитку вышел, как тут же нос к носу столкнулся с рыжим кожемякой Акиндином, жившим через два дома от него. Незнамо почему невзлюбил Акиндин Афоню сразу же, как только тот поселился в Сыромятниках, и при каждой встрече говорил ему что-нибудь плохое. Ну а как выпьет хмельного, так и драку затеять готов, грозит здоровенными кулачищами. Афоня на рожон не лез. Не потому, что кулаков Акиндиновых боялся, — хотелось мирно-любо с соседом жить. Кое-кто из соседей намекал: дескать, оттого Акиндин на новосёла взъелся, что на Ульяну когда-то засматривался, а та Афоню ему предпочла.
— Эй, Афоня-воин, не тебя ли тут тиуны выискивали? Сказывали, будто прикинулся некий человек гонцом из Серпухова и почал в народе слух ложный пущать, будто идут на Москву татары. Народ взбаламутил, а сам исчез И человек тот на тебя, Афонька, похож: такой же усатый, бровастый, а на лбу родинка. Я им и говорю: так это же сусед мой ложным гонцом прикинулся, народ взбаламутил. Жаль, не поверили мне: пьян, говорят. А то увели бы тебя в земскую избу да клеймо приляпали бы на твою рожу. Ха-ха…
— Пьян ты, Акиндин, потому и мелешь языком, что Емеля. Ступай, отоспись!
— А ты мне не прикащик! Я тебя сам как-нибудь прикончу, попадись мне в глухом месте. У… у… сволочь!
Афоня незаметно огляделся по сторонам. Казалось, никто не обратил внимания на их перепалку. Только один человек показался подозрительным. Увидел, что Афоня на него смотрит, и отвернулся. Идти на торг расхотелось. Надо бы конюшего проведать, предупредить его о словах Акиндина. Случись что, Иван Овчина заступится. И Афоня направился в сторону Варварки.
Пройдя сотню шагов, он оглянулся и увидел, что сзади идут трое, среди которых и тот, показавшийся ему подозрительным. Афоня прибавил шагу. Только бы миновать глухое место между Сыромятниками и Солянкой, выйти на многолюдную Конскую площадь — и тогда ищи-свищи в поле, можно легко схорониться в толпе.
— А ну стой! — услышал он резкий крик. Перед ним как из-под земли выросли трое.
«С шестерыми не сладить, надо на время покориться, а там, может быть, что и придумаю».
— Чего вам, ребята?
— Ищем мы человека, который народ мутит, стращает людей ложной вестью о приходе татар. И ты с тем человеком очень схож.
— Не мутил я народ, вот вам истинный крест! А чьи вы, ребята, будете?