Как уже говорилось, некоторые страны, и прежде всего Турция, вообще официально признали за Василием III царский титул. «Царем» в 1515 году называл Василия III турецкий наместник Кафы: «Великовластному счастконаходцу, да соблюдет Господь Бог царство твое до века, много праведные наши молитвы по подобию утреннего ветра донесены будут, иже помимо шедшей ночи утрений свет облистовыет, а после наших дошедших молитв настояще наше писание…»[239] В 1520 году уже сам султан именовал Василия III «царем»: «Во всем почтенному нашему доброму брату и приятелю, великому князю Василию, царю и государю земли Московской…»[240]; в грамоте 1532 года Василий III назывался «государем государь», «великий государь началной», «царь царем», «светлость кралевства» и даже, как мы помним, «великий гамаюн»[241].
Вовсю использовался царский титул в начале XVI века православными греческими иерархами[242]. Правда, употребление царской титулатуры было здесь односторонним. Сам Василий III в 1508–1519 годах в адресованных иерархам Православного Востока грамотах именовал себя государем, единым правым государем и великим князем, но не царем.
Зато Василий III использовал царский титул в отношениях с Прусским орденом (1517), Датским королевством (1519), Священной Римской империей (1506, 1517, 1518), Ливонским орденом[243]. С. Герберштейн писал о Василии III: «Титул царя он употребляет в сношениях с римским императором, папой, королем шведским и датским, [магистром Пруссии и] Ливонии и [как я слышал, с государем] турок. Сам же он не именуется царем никем из них, за исключением, разве что, ливонца»[244].
Почему же вокруг царской титулатуры было столько споров?
В европейской юридической мысли титул «царь» приравнивался к «цесарю», то есть к императору. Правовая коллизия состояла в том, что в «христианском мире» император мог быть только один — император Священной Римской империи. Называя себя царем в сношениях с государствами германского мира — империей, Данией, Пруссией, Ливонией, — Василий III тем самым демонстрировал претензию на равный с императором статус. Страну, которой правит такой же царь/ цесарь, уже нельзя на правах провинции включить в состав Священной Римской империи, как о том мечтали некоторые европейские политики. Договор с кайзером русский монарх будет заключать на равных, и они будут равными партнерами и союзниками. Как мы уже знаем, этот дипломатический сценарий Василию III реализовать не удалось. Европа не отнеслась к его царскому титулу всерьез. Но твердая позиция позволила Василию III отстоять самостоятельную роль России в международной политике — роль, которая становилась заметнее с каждым годом.
Как справедливо отмечено А. А. Зиминым, «в пределах самой России термин царь почти не употреблялся»[245]. Исключение составлял разве что Псков — согласно московской редакции Повести о Псковском взятии в 1509–1510 годах, местные посадники обращались к Василию как к государю и царю. После присоединения Пскова московский правитель стал там чеканить монету с надписью царь. Этот же титул Василий III употреблял в жалованных грамотах псковским монастырям, но не обителям, расположенным на других территориях. В русской церковной публицистике первой половины XVI века своего государя называли царем Иосиф Волоцкий, Филофей, Максим Грек, Спиридон-Савва и др. Но все это были эпизоды, прецеденты, которые стали системой только после 1547 года.
В то же время, в церковной среде ходило и другое мнение: некоторые одобряли, что Василий III не «возгордился» и не принял царский сан. Например, в послании игумена Новгородского Хутынского монастыря Феодосия старцу Никольского монастыря Алексею от 4 декабря 1533 года в похвале великому князю сказано: «Во всем государь нам образ показуя, смирения ради царем себя не именова»[246].
К сфере политической идеологии довольно часто относят еще одну доктрину, появившуюся в последние годы правления Василия III. Речь идет о концепции «Москва — Третий Рим». К сожалению, она обросла многочисленными спекуляциями, которые сильно исказили ее облик в глазах читателя. Еще на рубеже XIX–XX веков образ Третьего Рима вовсю использовался философами и литераторами для осмысления места России в мире, ее исторической судьбы, цивилизационного предназначения. Лучше всего место таких идей определил в 1894 году Владимир Соловьев в стихотворении «Панмонголизм»:
240
Грамота султана Селима к Василию III, 1520 г., привезена 8 января 1521 г. с Василием Голохвастовым // РГАДА. Ф. 89. Оп. 1. Д. 1. Л. 132 об.
241
Грамота султана Сулеймана Василию III, 1532 г. // РГАДА. Ф. 89. Оп. 1. Д. 1. Л. 334–336.
242
Грамота белградского митрополита Феофана великому князю Василию III Ивановичу с благодарностью за прежние благодеяния и с просьбой о новых, между 1 марта — 31 мая 1508 г. // Посольская книга 1509–1571 гг. по связям Русского государства с Балканами и Ближним Востоком: («Греческие дела». Книга № 1). С. 136. № 8; Грамота из Ватопедского монастыря великому князю Василию III Ивановичу о получении милостыни, невозможности приезда в Москву священноинока Саввы и намерении прислать Максима Грека, между 23 марта — 30 июня 1516 г. // Там же. С. 129. № 3.
246