Так до утра прошагал Василий Иванович, передумывая о своей неудаче, и, переодевшись в старый сюртук, пошел в шестом часу утра в гавань, на фрегат.
Теперь вдруг, вдали от родины, Василию Ивановичу почему-то припомнилась вся эта история, давно забытая в служебной сутолоке, в вечных заботах о клипере. «Зачем?.. Бог с ней, с этой Сонечкой!.. Он, кажется, не особенно исправный человек, этот мичман! Перешел зачем-то в Черное море… увез жену!.. Только и есть славы, что умеет нравиться женщинам!..» – не без досады подумал Василий Иванович, закуривая новую папироску.
– И ведь второй раз, однако, отказали! – проговорил вслух Василий Иванович и продолжительно вздохнул не то от обиды, не то от жары. «И словно сговорились эти чертенки: обе, натянувши ему нос, предлагали свою дружбу, точно он и в самом деле годится лишь в друзья… Благодарю-с покорно! Он на это не согласен… Он, если по совести рассудить, конечно, не Аполлон там какой-нибудь, а все-таки ничего себе мужчина… Разумеется, ничего себе и даже очень ничего!» – еще раз мысленно оценивает себя Василий Иванович и машинально приглаживает свои щегольские рыжие височки.
«И время еще есть, если на то пошло, чтобы скрасить свое одинокое существование!.. Слава богу, сорок лет – еще не старые годы… Мужчина в самой поре. Что ему помешает жениться по возвращении в Россию, а?.. Он будет капитан-лейтенантом; может быть, и суденышко третьего ранга дадут… Командир… Столовые и все такое… Только не надо, брат Василий Иванович, „запускать глазенапа“ на очень молоденьких!.. Надо выбрать какую-нибудь этакую черноглазую, свеженькую, полненькую (Василий Иванович одобрял именно полненьких) брюнеточку, с усиками на губках, с эдаким задорным носиком, лет эдак двадцати пяти, шести… Такие девушки тоже имеют свою прелесть и, главное, понимают жизнь, не бросаются на человека зря, из-за одной только физиономии, а ищут и душу…»
Несколько успокоенный мечтами об этой проблематической «брюнеточке» с «усиками на губках», которую он полюбит по возвращении в Россию, и в то же время предвкушая удовольствие, в ожидании «брюнеточки», увидать сегодня же на берегу ее, так сказать, суррогат в образе каначки, Василий Иванович развязывается с воспоминаниями и кричит повеселевшим голосом:
– Эй, кто там есть! Антонова послать!
– Здесь, ваше благородие! – отвечает Антонов, подбегая на рысях к Василию Ивановичу.
– Подай-ка, братец, закусить чего-нибудь да бутылку портеру.
– Есть, ваше благородие! – весело говорит Антонов, довольный, что барин перестал «скучить», и с быстротой расторопного вестового приносит и ставит перед Василием Ивановичем его обычную утреннюю закуску: сыр, хлеб и портер…
– Карла Карлыч! Кончили писать? – кричит Василий Иванович, не слыша более скрипа пера из докторской каюты. – Не угодно ли портерку?
– Danke schon [19], Василий Иванович! – откликается доктор. – Я еще не совсем готов…
– Прислать, что ли, в каюту стаканчик?
– Danke schon, Василий Иванович… Не беспокойтесь… Через четверть часа я буду готов в, если позволите, приду выпить стаканчик стауту [20].
– Ладно, Карла Карлыч!
«Эк его, однако, расписало сегодня!» – улыбается Василий Иванович и с наслаждением проглатывает стакан любимого напитка, закусывая куском мягкого, сочного честера [21].
– Антонов! Достань-ка еще бутылочку да подай стакан для Карла Карлыча, а потом принесешь мне сигару… Постой… постой! – остановил Василий Иванович готового бежать вестового: – сигару мне дашь из того ящика, что в Сан-Франциско покупали… Знаешь?
– Знаю, ваше благородие…
– Ну, и молодец, что знаешь! – шутит Василий Иванович. – Завтра я куплю форсистый платок для твоей бабы… Завтра, быть может, и письмо от нее получишь… Что-то давно не было…
– Верно, все, слава богу, дома благополучно, ваше благородие! – отвечает добродушный Антонов со своим обычным философским оптимизмом и уходит из кают-компании, провожаемый ласковым взглядом Василия Ивановича.
VIII
Вслед за короткими сумерками, сменившими ослепительный блеск тропического дня, темный вечер опустился над островом, скрыв от глаз, почти внезапно, его роскошную красоту. Там, где, купаясь в зелени, белел город, теперь в темноте замелькали огни. Дома у пристани казались какими-то фантастическими тенями неопределенных очертаний. Стоявшие на рейде корабли чернели исполинскими силуэтами с огненными глазами на мачтах, которых верхушки терялись во мраке. Но рейд еще жил. Огоньки невидимых шлюпок, оставлявших за собой яркий след в виде фосфорических лент, то и дело бесшумно скользили взад и вперед по рейду, и гортанная канацкая песня, говор и смех нарушали порой тишину этой нежной, волшебной ночи. Потемневший океан по-прежнему был спокоен и дремал под тихий ропот своей переливающейся зыби. Миллионы ярких звезд засветились в темно-синей выси, и среди них особенно красиво сияла, испуская нежный, тихо льющийся свет, красавица южного неба – звезда Креста.
– Экая благодать господня! – тихо говорит матросы, рассыпавшись кучками по палубе.
Проспав до позднего вечера тем крепким, безмятежным сном, каким спалось только на рейде, Василий Иванович собрался, наконец, на берег, заранее пригласив Карла Карловича поужинать вместе. Доктор, уехавший на берег тотчас после обеда, охотно согласился и обещал занять для Василия Ивановича хорошенький нумер в гостинице. Карл Карлович никогда не отказывался от ужина с тонкими винами, особенно если не ему приходилось платить, и любезно исполнял роль переводчика, когда у Василия Ивановича «заедало», как он выражался на морском жаргоне, при объяснениях на иностранных диалектах с дамами, разделявшими их компанию. Случалось, сам Карл Карлович, помогая товарищу, увлекался до того, что забывал роль переводчика, и говорил дамам любезности от своего лица, оправдывая свою мимолетную неверность фрейлейн Амалии соображениями чисто медицинского характера, и Василий Иванович всегда его успокоивал, подтверждая соображения доктора собственной теорией о необходимости «давать толчки природе». Как люди солидные, они умели держать про себя свои маленькие секреты и, разумеется, никогда не рассказывали в кают-компании о своих ужинах; вот почему и тот и другой охотно ужинали иногда вместе.
Пробило восемь склянок (восемь часов), когда Василий Иванович, одетый в легкую чечунчу, в индийской каске, обвитой кисеей, и с тросточкой в руке, вышел наверх, распространяя вокруг себя тонкий аромат духов.
Вахтенный гардемарин проводил старшего офицера до выхода. Два матроса (фалгребные) с фонарями в руках освещали спусковой трап. Простившись с вахтенным, Василий Иванович быстро спустился к ожидавшему вельботу.
– Отваливай! – проговорил он, садясь в шлюпку.
После нескольких дружных ударов весел вельбот быстро понесся вперед, рассекая воду, под равномерный, отрывистый всплеск весел и глухой их стук об уключины. Матросы гребли, как артисты своего дела. Все семь человек, как один, следуя за «загребным», одновременно откидываясь назад, загребали веслами и затем снова наклонялись вперед, держа перед новым гребком несколько секунд неподвижно вывернутые плашмя лопасти, с которых брызги воды сыпались в темноте брильянтами.
– Шабаш! – тихо скомандовал Василий Иванович, любовавшийся все время греблей, когда минут через десять шлюпка приблизилась к освещенной пристани.