— Где мать Алёна, — спросил Степан у Сонюшки и услышал чей-то совсем чужой, насмешливый голос: «У Корнила Яковлева — на тебя жалуется».
Потом будто Степан заметил, что у него на боку голова и волосы седые, долгие, и холодно, снежно на душе, и одиноко-безутешно. И Сонюшки нет, никого нет.
Проснулся Степан от железного шума: то удальцы собирались на приступ. Васька Ус готовил к бою.
— Выкатывай пушку!
— Примай!
— Кидай топор!
— Скорей, леший!
— Седлай коней.
— Эй, кремлевые, держись!
— Стой, раздавит.
— Редька!
— Курмалай!
— Ссаживай.
— Чаль!
Солнце рождалось красным расцветом.
День обещал много жаркой пальбы, много крови. Степан схватил саблю, сунул кистень за пояс, накинул красно-огненный кафтан и разом поплыл на шитике на берег.
Через час все удальцы двинулись.
Конники завели песню:
Удальцы подхватили яро, со свистом, с гиком:
— Жги-жги-жги-жги-жги!
— Шпарь!
— Эй, симбирские!
— Кремлевые!
Степан на белом коне впереди, как раз подступил к тем пряслам дубовой стены, где ждали посадские. Круто остановив коня, Степан заорал застенцам:
Степан махнул шапкой, и удальцы громом загремели:
— А ну, встречайте, братья симбирские!
Затрещал частокол, рухнули прясла.
Лицом к лицу очутились посадские жители с удальцами.
Перед симбирцами на беломолочном коне сидел Степан в огненно-красном кафтане, с горящими от солнца золотыми узорами.
И те из посадских симбирцев, что с хлебом-солью первые стояли, закричали:
— А ну, послушайте.
Горластая песня разнеслась в ответ вольнице:
Отведал Степан хлеба-соли.
Посадские голосили ему:
— Во здравие ешь!
— Батюшко наш!
— Атаман!
— Степан Тимофеевич!
— Во здравие!
— Отцова родимая головушка!
— Приими!
— Спаси от кремлевских!
Удальцы двинулись в посад.
Степан показал на острог серокаменный с башней.
— К острогу! На волю!
И через час освобожденные заточенные, с подружными симбирцами да удальцами, круто расправились с боярскими ставленниками.
На острожную башню поставили пушки.
Стали укреплять острог, а вокруг кремля начали копать высокий земляной вал и взмащивать на него пушки.
Завязалась пальба нещадная.
В кремле вспыхнуло три пожара.
Удальцы напирали; метали в кремль зажженные смоляные факелы.
К вечеру прискакали дозорные и объявили, что к Симбирску подходит войско Борятинского с казанской стороны.
Степан засел в остроге направлять пушки.
Удальцы приготовились к битве.
Ночью войско князя Борятинского подступило к посадской стене и разразился огненный бой.
Удальцы вклинились в стрелецкую гущу и рубились отчаянно. В это время Степан заметил, что из кремля начали вылезать на помощь борятинским, и закричал вниз:
— Кремлевые вылезли!
Конница удальцов кинулась к кремлевым.
Степан видел, что вольницы значительно меньше даже войска Борятинского, однако, не унывал, потому что крепко надеялся на удальцов, да ловко наводил пушки, запаливая в густые места.
Вдруг издалека разнесся звериный, пестрый рев: то подбегали есаулы с подмогой.
Через полчаса все люди перемешались в одной свалке.
Лихо работали удальцы. Не сдавался и боярский стан.
Черемисы и стрельцы, удальцы и дворяне, посадские и кремлевские, мордва и рейтарские, чуваши и казанцы-татары, черемисы и бояре — все перепутались.
Трудно было своих очличить от чужих.
Крики, пальба, песни, ругань, хохот, свист, рубка — все это слилось с горящими факелами, с непроглядной ночью, с усталостью от злобы, с неизвестностью конца.
— Гам-гарр-алл-ннай э-з!
— Вали его!
— Опл.
— Коленом!
— Кто это?
— Зеляй!
— Тащи бревна! Бревна! Бревна!
— Ббах!
— У-у-у-у!
— Где Васька Ус — Ваську надо!
— Алешка, крепи!
— Понужай за Петькой!
— Руби!
— Айда!
— Волоки срамину!
— Чуван-талма!
— Ташши! Ташши! Ташши!
— На наш!
— Лезь на вал, мости!
— Стой обруснет.
— Ой — мать!
— Вот те, — не разбойничай!
— Еще не успел! Гони! Кистенем!
— Клюй!
— Ббахх!
— Тиля-ман!
— Жастым, — барм!
— Ек, ек, ек!
— А чтоб мазь яво яры!
— Бацк!
— Береги башку.
— Ты, шут, зачем?
— Стой. Давай пищаль.
— Али-грымз.
— Увь-увь-увь-увь —
— Ххо-хо-хо-хо!
— Вухр.
Васька Ус вскочил на седло своего рыжего в пене коня и стоя заорал:
— Нажимай, робя, Борятинский отступает! Жми!
— Кремлевские заперлись!
— Рейтарские дуют назад!
— Эх вы, задницы худые!
— Князь спать захотел.
— Окаянная квашня!
— Хха-хо-хо-хо!
— Кто ты, куда?
— Стой, рейтарская морда!
— Я с бумагой к атаману от князя.
Рейтара доставили к острогу.
Степан вышел к рейтару.
— Мне ли послание есть от Борятинского?
— Есть.
Рейтар протянул бумагу.
Степан взял и, ничего не подозревая, стал читать.
Рейтар выхватил саблю и изо всей силы рубнул Степана в правое плечо, видно, метил в голову, да промахнулся.
Качнулся Степан, хотел схватить предателя, но не поднялась глубоко раненная рука, а только кровь ручьем хлынула; в глазах помутилось от боли, и сон вспомнился.
Атаман прижал рану, а между пальцев струей кровь текла теплая, рубиновая.
— Ты из дворян? — спросил Степан.
— Из дворян, — повалился в ноги рейтар, — прости, служить буду…
— Ежели бы из простых людей, — смотрел на свою кровь атаман, — простил бы.
Дворянина вздернули.
Степан крикнул:
— Давайте коня! Поеду по городу симбирской голытьбе волю объявить. Пора. Заждались голуби. Симбирск наш!
Вавила
Разболелась симбирская рана Степана, да столь разболелась, что занемогший атаман сдал в Симбирске атаманство Ваське Усу и Фролу дело завершать, а сам уплыл в горы Жигулевские.
Лежал на взгорье под шатром сосны, траву целебную к ране прикладывал, солнцем да звездами дышал, ветром обветривался, на Волгу зорко глядел, в думы, как в облака, облачался.
Здоровья ждал-поджидал: уж шибко руки чесались, рукав сам засучивался, а размахнуться погодить требовалось.
А вольница… Беспокойными глазами любви безбрежной, любви — солнца краше, любви — неба глубже, Волгой глаз следила вольница за здоровьем атамана.