Варя не выдержала и рассмеялась. Пятов с улыбкой провел рукой по ее волосам и продолжал:
— Только я собрался сказать о цели своего визита, входит еще человек, молодой, серьезный, в очках — Добролюбов, сотрудник журнала. Стал я им все рассказывать. Как нашел новый способ броню для кораблей изготовлять, как стан построил, как в Петербург приехал подавать свою докладную записку. Слушают оба внимательно, с сочувствием. Когда стал рассказывать про заседание комитета, где на смех меня подняли, Некрасов стукнул кулаком об стол и говорит: «Ах, негодяи, как над человеком издевались». А Добролюбов отвечает: «Тут не люди отдельные негодяи, Николай Алексеевич, тут система вся негодяйская. Если человек из народа и о родине печется, то хода ему в сегодняшней России нет». Каково сказано, Варенька? Потом я рассказал, как иностранцам на отзыв изобретение мое послали, и вижу Добролюбов что-то в книжку к себе записывает. Потом я про Фелюгина рассказал, как он меня к Гобсу затащил. Тут Добролюбов внимательно посмотрел на меня и говорит: «А я вас знаю, вы — Пятов». Я, конечно, удивился: ведь фамилии-то своей я при нем не называл. А он и говорит: «У нас этот проходимец Фелюгин однажды был. Статью хотел поместить, чтобы ваше изобретение охаять». Вот ведь память у человека! А о Гобсе Добролюбов сказал: «Этой заморской акуле только в петербургских салонах и министерствах плавать: кругом взяточники и воры». Наконец, рассказал я им о своей второй докладной записке и о генерал-адмирале. Добролюбов ответил мне на это так: «Истинный патриотизм присущ лишь народу, а царская фамилия только играет в него, рядится. Не верю, — говорит, — генерал-адмиралу». Потом посмотрел на Некрасова и добавил: «Мы, Николай Алексеевич, не имеем права остаться в стороне от такого важного дела. Вопрос здесь не только в броне, а в престиже русском, в слепом преклонении перед заграницей». Я слово в слово запомнил это. «Мы, — говорит, — обязательно статью об этом дадим и все фамилии назовем». А Некрасов покачал головой и говорит: «Опять с цензором воевать придется.
Уверен, не пропустит статью». А Добролюбов в ответ: «Это мы еще посмотрим».
Пятов на минуту умолк. Варя, едва дыша, не сводила с него глаз. Василий Степанович посмотрел на жену, весело улыбнулся и продолжал:
— А как горячо благодарил меня Добролюбов и все время довольный повторял: «Россия неслыханно богата талантливыми людьми!» Некрасов, хотя и очень торопился, не ушел до конца нашего разговора. А когда я с ними попрощался, то снова услышал, как он в передней с лакеем своим воюет: «Сани!» — «Ветер, Николай Алексеевич, в карету пожалте».— «Сани, тебе говорят!» — «Да, ветер…»
Варя опять не выдержала и рассмеялась.
— Ты знаешь, Вася, — сказала она, — у меня на душе легче стало от твоего рассказа. Каких хороших людей ты видел! Мне бы хоть краешком глаз на них поглядеть.
— Как-нибудь увидишь, дорогая моя, — ласково ответил Пятов. — А я завтра к академику Якоби Борису Семеновичу должен пойти. Он и так, верно, обидится, что я сразу, как приехал, у него не побывал.
На второй день вечером на квартире академика Якоби собрались гости. Последним приехал Невельской. Встречая его в передней, Якоби пошутил:
— Ага, сам виновник приезжает последним. Это вам зачтется, милостивый государь. Пожалуйте в кабинет, мы вас сейчас именем русской науки судить будем.
В кабинете Невельской застал профессора Остроградского и невысокого, худощавого человека в очках — академика Ленца, ректора Петербургского университета.
— Итак, господа, — сказал Якоби, — мы уже знаем подробности обоих заседаний морского ученого комитета. Последнее состоялось, кажется, совсем недавно. Нам надо решить, как помочь Пятову, о котором я вам только что рассказывал, как сделать, чтобы вторую его докладную записку не постигла судьба первой.
Невельской с удивлением оглядел собравшихся.
— Вы не понимаете, откуда я все знаю? — спросил Якоби. — Дело в том, что Василий Степанович Пятов — мой старый знакомый и вчера он у меня был. Как это тяжело, — покачал он головой, — когда науку великого народа стараются связать по рукам и ногам и выдать на съедение иностранцам. Какие колоссальные усилия тратим мы на борьбу с этим.
Остроградский шумно вздохнул, и кресло под ним жалобно заскрипело. Невельской нервно поглаживал седеющие усы и думал: «Сказать или не сказать? А вдруг ничего не выйдет, только совестно потом будет? Э, да все равно — скажу».