Но револьвера негде достать. Веревку легче, но как? Подкупить сторожа? При нем состоял особый унтер, стр.55 суровый и полуглухой. С ним надо кричать. Из товарищей к нему никого не пускали.
Голова работала днем и ночью. Жажда покончить с собою все росла и переходила в ежеминутную заботу. Выздоровление шло от этого туго: опять показалось кровохарканье, температура поднялась, ночью случался бред. Он страшно похудел; но ему было все равно, — только бы уйти "от жизни".
XIV
При лазарете состоял фельдшер, по фамилии Терентьев, из питомцев воспитательного дома. О его происхождении
Теркин давно знал, и это их сблизило. Ведь и его отнесла бы мать в воспитательный, родись он не в селе, а в Москве или в Петербурге.
Терентьев ухаживал за ним и жалел его.
И доктор, когда болезнь Теркина выяснилась, требовал от начальства гимназии, чтобы Теркина оставили в покое, не запугивали его и не держали бы как арестанта.
Терентьев давал Теркину книжки, видя, что он впадает в уныние, по целым дням лежит или ходит молча. В госпитале домашняя аптечка помещалась рядом, в проходной комнате.
С лекарствами этой аптечки Теркин хорошо ознакомился. Тут были все невинные средства, но он разглядел в углу и порядочную склянку с опиумом.
Частенько шкапчик оставался без ключа. Да фельдшер и не мог иметь никаких подозрений. Не станет же больной воровать спирт и разбавлять его водой — он не пьющий, да и вообще, по его мнению, "натура благородная и пылкая".
Не трудно было Теркину отлить половину опиума в пузырек и поставить склянку в угол так, чтобы она не бросалась в глаза.
Вечером того дня доктор заехал часу в девятом, посмотрел температуру, справился об аппетите и прописал микстуру против бессонницы.
Уходя, он сказал ему, выслав фельдшера:
— Послушайте, Теркин… не кривя душой, я могу вас продержать здесь до Пасхи. Но не дольше. Может быть, если б вы торжественно повинились…
— Ни за что! стр.56
Доктор, кажется, испугался выражения его лица и поспешил прибавить:
— Как знаете. Только здоровье-то надо восстановить. Что бы с вами ни сталось, это ваш единственный капитал.
В девять ушел фельдшер; сторож ночевал рядом, в передней. В четверть десятого Теркин сразу выпил все, что было в пузырьке. Думал он написать два письма: одно домой, старикам, другое — товарищам; кончил тем, что не написал никому. Чего тут объясняться?
Да и не дошли бы ни до стариков, ни до товарищей письма, какие стоило оставлять после своей добровольной смерти.
Он ждал ее храбро, рука у него не дрогнула, когда выливал в рот густую жидкость. Чуть не поперхнулся, но проглотил все.
И терпел, пока была возможность… А все-таки не отравился. Начались припадки; сторож побежал за фельдшером; тот тотчас же распознал, в чем дело, но не донес. Даже доктора просил от себя — затушить дело, не доводить до директора.
Доктор согласился, только заметил Теркину:
— Не следовало бы нас подводить, господин Теркин.
Больше ничего не прибавил; приказал фельдшеру наблюдать за больным как можно внимательнее; высказал даже с глазу на глаз опасение, не начинается ли у Теркина какой-нибудь болезненный процесс в мозгу.
Терентьев этого не думал, но он воспользовался словами доктора.
— Знаете что, Василий Иванович, — заговорил он раз под вечер, сидя на краю койки больного. — Вам не уйти с вашим характером от большого наказания… Вы это чувствуете… Недаром вы на свою жизнь посягали. Одно средство, — продолжал он, — выиграть время и, быть может, совсем оправдаться — это… это…
Он не сразу выговорил.
— Что такое? — спросил Теркин, не ожидая ничего стоящего.
— Могут ваше состояние признать ненормальным… понимаете? У нашего Павла Сергеевича, — так звали доктора, — есть некоторые сомнения на этот счет.
Фельдшер пристально и долго на него смотрел. В глазах было желание помочь бедняге, разумеется, так, чтобы тот его не выдал. стр.57
Ничего ему не сказал на это Теркин. Слова Терентьева запали ему в душу.
Еще две ночи без сна, — на него и хлорал уже плохо действовал, — и весь он запылал новой неудержимой злобой ко всему, что привело его к попытке самоубийства и казало впереди розги волостного правления, может, и ссылку административным путем.
Подвернулся лазаретный унтер, стал за что-то ворчать.
Он бросился на него, и если бы не прибежавший фельдшер, смял бы старика.
С того дня и Терентьев уже искренно подозревал, что он находится в «ирритации», близкой к припадкам бурного сумасшествия. Доктор склонялся к тому же мнению.
Болезнь уходила; Теркин ел и спал лучше, но с каждым днем он казался страннее, говорил ни с чем «несуразные» вещи, — так докладывал о нем унтер и не на шутку побаивался его.
Даже по прошествии десяти с лишком лет Теркин не мог дать себе ясного отчета в том, чего в нем было больше — притворства или настоящей психопатии? По крайней мере, в первые дни после того, как он бросился на лазаретного сторожа, и доктор с Терентьевым начали верить в его умственное расстройство; быть может, одна треть душевного недомогания и была, но долю притворства он не станет и теперь отрицать. В нем сидела тогда одна страстная мысль:
"Все равно погибать!.. Так лучше уже, раз не привелось покончить с собою в лазарете, отдалить минуту расправы, если удастся попасть в сумасшедший дом. Там или он покончит с собою, или ему удастся, по прошествии года, уйти от позорящего наказания. Просто оставят его в покое и выпустят на волю, как неопасного душевнобольного".
Ему довольно легко удавалось проделывать разные «штуки». Он и сам не ожидал, что окажутся в нем такие таланты по этой части; ничего особенно скандального он не выкидывал, но целый день говорил вслух, пел или упорно молчал и смотрел в одну точку… Терентьев уже окончательно решил, что его "юный благоприятель" — совсем "швах".
Доктор практически не занимался психиатрией, но так же, как и фельдшер, читал много "новых книжек" и, по доброте и гуманности своей, признавал для такого пылкого субъекта, как Теркин, достаточно стр.58 мотивов, чтобы молодой душевный организм был глубоко потрясен.
Он не настаивал на формальном освидетельствовании и перевел Теркина в земскую больницу, где состоял ординатором по другому, терапевтическому отделению.
Ординатор, заведовавший палатами умалишенных, заинтересовался Теркиным. Это был фанатик своей науки, склонный видеть душевное расстройство во всяком нервном индивиде. Он возмущался тем, что больница на его отделении содержалась скаредно, грязно, по-старинному, и как он ни бился — не мог ее без средств и без помощников поставить на другую ногу. И прислуга привыкла обходиться с больными грубо. Теркин сейчас же испытал это на себе. Его повели в ванную. Он, должно быть, нашел нужным "показать себя" и толкнул одного из дядек. Те его побили. Он пришел в неистовство, и на него надели «рубашку», прежде чем доктор явился на зов дежурного фельдшера.
Его поместили хоть и не в темную, но в нумер без мебели, с одним тюфяком на полу, в каких содержатся «буйные», и начали наблюдать над ним через дырочку в двери.
Лежание на грязном тюфяке, без белья, и снование взад и вперед по узкой и мрачной конуре так его измучили, что он изменил свою систему, попросил прощения у доктора и обещал быть тихоньким.
Свое слово он сдержал, и ему не нужно было особенно усердствовать по части притворства. Психиатр уверовал в то, что имеет дело с характерной формой "спорадического аффекта", которая может перейти в манию, может и поддаться лечению. Он говорил везде, в клубе, у знакомых, у товарищей по практике, что мальчик
Теркин был уже подвержен припадкам, когда на протяжении нескольких месяцев два раза набуянил.
Так протянулось еще два месяца. Вдруг психиатра назначают директором образцового дома умалишенных в одной из соседних губерний. Приехал
Иван Прокофьев и стал умолять доктора перевести и его