Дело чуть не дошло до рукопашной. Отца скрутили тут же и повели в темную. И его опять посадили: в общем гвалте он замахнулся на одного из судей, когда тот так и лез на Ивана Прокофьева и взял было его за шиворот.
Их каждого особо продержали еще суток двое.
Сидя опять в темной, он ревел от злости и негодования, впадал в припадки настоящей ярости. Ничем уже нельзя было смыть позорного клейма.
Его «отодрали» розгами, как последнего пропойцу или воришку. Тогда ему не пришло ни разу в голову, что в той же горнице секли без счету самых тихих и безобидных мужиков только за то, что они вовремя не уплатили мирских поборов. Он на всю свою жизнь получил отвращение к этому «миру». Все, что он в журналах и газетах читал сочувственного крестьянской самоуправе, вылетело разом и перешло в страстное стремление — уйти из податного сословия во что бы то ни стало, правдой или неправдой; оградить себя службой или деньгами от нового позора.
Вместе с отцом отвели их домой. Старуха Домна Архиповна повисла ему на шею и лишилась чувств. Она и всегда была хилая и в молодости считалась «кликушей». стр.70
Первым словом отца было:
— Ну, Вася! Не могу я тебя похвалить за то, что ты больше года личину на себе носил, — это, брат, хуже всего остального. Ведь вороги-то мои хотели донять меня тем, что над тобой Шемякин суд справили!
Пришлось бы им совсем плохо, если б не вступился за них новый член по крестьянскому присутствию. Отца на время оставили в покое, а его отпустили на сторону.
Задержи его тогда мир, не выдай ему паспорта — он бы бежал.
Через год достал он на дальней железной дороге место и быстро пошел в гору. Один из подрядчиков взял его к себе в подручные с процентом сверх жалованья.
Тем временем отца сослали по приговору на поселение, как «смутьяна», возмущающего против властей, когда он всю свою жизнь стоял за строжайшее исполнение закона.
Только через три года удалось ему вернуть его с поселения, с опухшими ногами, с водянкой в груди.
Продали старики свой давно выкупленный домишко с ветхим сараем, где было когда-то спичечное заведение. Он перевез их в город. Через полгода похоронил отца. Старуха поскрипела еще года два. Он ей выстроил избушку около того кладбища, где лежит "смутьян"…
XVIII
— Задумались, Василий Иванович?
Теркина разбудил от дум, всколыхнувших все его прошлое, возглас капитана Кузьмичева.
Тот стоял над ним, широко расставив ноги, в том же картузе с ремешком, больших сапогах и коричневой визитке.
— Да… Вышла у меня здесь курьезная встреча!
— А чаишку грешного не благоугодно?
На это Теркин ничего не ответил. Он, кажется, и не расслышал приглашения капитана.
Они сделали несколько шагов к корме.
— Андрей Фомич! — начал Теркин и оглянулся. Вы приметили пассажира в камлотовой шинели? Чинушом смотрит? стр.71
— С орденом на шее?
— Да, да!
— Как же не приметить!
— Он где сел?
— В Ярославле, кажется. И какое, я вам скажу, животное! Между Василем и Казанью я его чуть не высадил на берег, в десятом часу вечера. У нас там тоже заминочка вышла. Посидели на перекате, так, малость… с четверть часа, не больше. Так как бы вы думали?.. Этот чинуш начал вдруг вмешиваться и ко мне с требованиями предъявляться. Как, мол, вы так оплошно действуете?.. Я заявление сделаю в газетах. Ах, мол, ты такой-сякой! Я на него и прикрикнул маленько. Он не унялся. Сейчас чином величаться стал. Статский советник он, видите ли; изволит проследовать в Сибирь!..
— Он! Он! — перебил Теркин рассказ капитана.
— Вы нешто его знаете?
— А как бы вы думали, кто эта камлотовая шинель?
Капитану было известно кое-что из прошедшего Теркина. Об ученических годах они не так давно говорили.
И Теркин рассказывал ему свою школьную историю; только вряд ли помнил тот фамилию «аспида». Они оба учились в ту эпоху, когда между классом и учителями такого типа, как Перновский, росла взаимная глухая неприязнь, доводившая до взрывов. О прежних годах, когда учителя дружили с учениками, они только слыхали от тех, кто ранее их на много лет кончали курс.
Кузьмичев не догадывался, однако.
— Тот самый Перновский, из-за которого меня выгнали. Вы помните?
О том, что его наказывали розгами в волости, Теркин никогда и никому не признавался.
— Быть не может!
— Я не могу ошибиться. Да он и мало изменился.
Они повернули к рубке.
— И у вас, поди, всю внутренную перевернуло от одного взгляда на этого субъекта?
— Поверите ли, — отозвался Теркин, сдерживая звук голоса, — ведь больше десяти лет минуло с той поры — и так меня всего захватило!.. Вот проходил и просидел на палубе часа два. Уж солнце садиться стало. А я ничего и не заметил, где шли, какими местами. стр.72