Или это не видно ни зги?
Многодневная тяжесть разлуки
Глиной липнет, висит на ногах.
Вековые граниты науки
Мелкой пылью скрипят на зубах.
Вот уже с запылённой сумою
Замер я у знакомых ворот
И, с чужою помадой, рукою
По щекам я размазывал пот.
«Евдокия Петровна! Родная!
Ты ль встречаешь меня у двери?
Поворкуем за чашкою чая!
Только скалку – прошу – убери».
14-15 июня 1995
Крылья ангела
Как небу – листу это выскажу я.
Так будет стройней мой рассказ.
Есть ангел-хранитель теперь у меня,
Как есть он у многих из нас.
Он вовсе не старец, проживший века
На древних седых образах.
Мой ангел, держа погремушку в руках,
Из люльки мне смотрит в глаза.
Она не умеет пока говорить
И что-то лепечет едва,
Но скоро сумеет она повторить
Мои, раз услышав, слова.
Я ей то отдам, что у мира прошу,
Что копится в сердце пока.
Она – белый лист, на котором пишу
С себя же, как с черновика.
Она сохранит мою душу от лжи,
Того, что себе не прощу,
Поможет мне честно на свете прожить,
И то обрести, что ищу.
Мне нужно её научить и себя
Как правду от лжи отличать,
Как спорить со мною, не прав если я,
И как научиться прощать.
И утром не будет орать вороньё,
Пугая цветенье зари;
И мир я увижу глазами её —
Таким, как Господь сотворил.
Чтоб в дыме и смраде, и рёве машин
На многие мили окрест,
Услышать, почувствовать, словно в тиши
Призывный, живой благове́ст.
Тревожь мою совесть – ей вреден покой —
Буди её ангел, буди!
Заставь своей нежной и чистой душой
Мой колокол биться в груди.
…И как-то, от райских воро́тин засов
Спиною своей заслонив,
Господь взгромоздит вдруг на чашу весов
Грехов моих каменный риф.
Лишь спросит меня Бог-Отец или Сын:
«В чём жизни твоей была суть?» —
Мой ангел двукрылый вспорхнёт на весы
И стрелка укажет мне путь.
Листками блокнотов мелькнутся года,
Вновь пущены стрелы часов.
А Пётр святой – я надеюсь – тогда
Откинет тяжёлый засов.
Я с новой надеждой и верой в любовь
Войду в тот заоблачный дом.
А ангел на землю опустится вновь
С одним белоснежным крылом.
июнь-август 1996
Письмо
Андрею
Я мусолю в руке карандаш.
Мне из были прорваться бы в небыль.
Я пишу тебе – пусть это блажь!
Не идут, жалко, письма на небо.
Сколько с неба воды утекло.
Сколько тверди вдруг стало болотом.
Нужно выжить кому-то назло,
И добром отплатить за кого-то.
Кто сказал, что нам жить надоест?
Есть в нас вера не только на чудо.
На России поставленный крест —
Он над храмом. Ты видишь оттуда?
Если б время сместилось назад —
Ты бы смог, отдышался, остался…
Как же я не успел тогда, брат?
Как меня ты тогда не дождался?
Ты как пахарь упрямый устал,
Но ронял в душу мне свои зёрна.
Лишь сейчас я прозрел, осознал.
А посевы всё всходят проворно.
Ты искал, и – я верю! – нашёл.
Сто вопросов тобою задеты.
Неужели затем ты ушёл,
Чтоб я сам находил им ответы?
Есть у каждого крест, говорят.
Не у всех есть Голгофа, как видно.
Как Христос ты был тоже распят —
Крест коляскою стал инвалидной.
За тебя мой назначен реванш,
Быть мне там, где и ты, верно, не был.
Я пишу тебе – пусть это блажь.
Не идут, жалко, письма, на небо.
октябрь-ноябрь 1998
Письмо в газету
Здравствуй, милая газета!
Вот, пишу, унять чтоб зуд.
Наша песенка не спета,
если мне тебя несут.
Телевизор мой сломался:
есть картинка – звука нет.
Я ремонта не дождался —
Узнаю́ всё из газет.
Ведь строчат корреспонденты
в свой блокнот для нас строку;
не прошляпить чтоб момента,
фотокоры начеку.
Мне про всё они расскажут —
разукрасят белый свет —
что там в ихних штатах даже
отчебучил президент.
Я полдня читал и ахал.
Вы представьте, каково:
Билл на Монику накапал,
та, скорее, на него.
Их крутые спецагенты,
все пробирки расхватав,
изучают экскременты,
из шкафов бельё изъяв.
Так, глядишь, всплывёт, забрезжит,
если вдруг не там прольёшь.
Вот ведь, сколько тайн содержит
это грязное бельё!
Понял я – в газете правы.
Начал тоже замечать:
у моей соседки Клавы
постирушек не слыхать!
Замышляет Клава что-то: