Кто-нибудь изъ насъ кидался за нимъ. Онъ не давался, кувыркался, прятался, потомъ подкрадывался самымъ ехиднымъ образомъ, осторожно передвигая лапки, почти совсѣмъ ползкомъ… Потомъ вдругъ опять — спина дугою, прыжокъ въ залу, поскальзывается на паркетѣ, перекувыркивается, и — исчезаетъ.
А черезъ минуту смотришь, — онъ уже совсѣмъ съ другой стороны снова тянется, крадется… глаза горятъ, какъ уголья… хвостъ отбиваетъ тактъ вправо и влѣво…
III
Васька отличался живымъ и веселымъ нравомъ; но у него задавались меланхолическіе часы. Нерѣдко я замѣчалъ, какъ онъ вдругъ, ни съ того, ни съ сего, совсѣмъ утихалъ и начиналъ уныло бродить по комнатамъ, время отъ времени жалобно мяуча. Позовешь его, — онъ подойдетъ, взглянетъ безучастно, дернетъ хвостомъ, — и опять пошелъ бродить, и то тамъ, то здѣсь раздается его заунывное мяуканіе.
Подумаешь, что онъ голоденъ, дашь ему молока на блюдечкѣ,- онъ понюхаетъ, лизнетъ — и отойдетъ въ сторону. А черезъ нѣсколько часовъ, смотришь, — онъ принимается ловить свой собственный хвостъ, уши на сторожѣ, во всѣхъ движеніяхъ задоръ и веселье…
Нельзя сказать, чтобы у Васьки были только однѣ хорошія качества. Напротивъ, отъ природы онъ получилъ немало самыхъ предосудительныхъ инстинктовъ. Онъ не разъ попадался въ воровствѣ. Я помню, — онъ какъ-то стянулъ въ кухнѣ со стола на полъ цѣлую рыбу, приготовленную къ обѣду, и когда на это обратили вниманіе, то уже половины рыбы какъ не бывало.
Ваську отодрали за уши, но это ничему не помогло: черезъ нѣсколько дней онъ незамѣтно забрался на чайный столъ и вылакалъ весь молочникъ со сливками, а завидя входящаго лакея, мигомъ слетѣлъ со стола, прошмыгнулъ мимо него и потомъ цѣлый день гдѣ-то скрывался.
Охотничьи или, вѣрнѣе, хищническія наклонности въ немъ тоже были чрезвычайно развиты. Мышей въ домѣ у насъ вообще не водилось; но все же, я помню, одинъ разъ онъ почуялъ въ углу моей комнаты своего натуральнаго врага и жертву. Цѣлыхъ два дня, почти безотлучно, провелъ онъ въ этомъ углу, забывая даже объ ѣдѣ, а когда я хотѣлъ силой оттащить его, то онъ зло на меня косился и шипѣлъ по-змѣиному, чего обыкновенно за нимъ не водилось. Онъ сидѣлъ, весь сбившись въ комокъ, не мигая глядѣлъ въ одну точку и только время отъ времени чутко поводилъ ушами, нервно вздрагивая, и какъ-то весь поджимался.
Кончилось тѣмъ, что къ концу второго дня мышь все же оказалась у него въ когтяхъ. Онъ наигрался ею, натѣшился ея терзаніями; затѣмъ совсѣмъ придушилъ ее, но не съѣлъ, а принесъ и положилъ ее передо мною.
Лѣтомъ, въ саду, онъ также по цѣлыми часамъ, съ невѣроятнымъ терпѣніемъ, выслѣживалъ какую-нибудь птичку. Хитро и ехидно, не задѣвая ни за одинъ листочекъ, онъ взбирался на дерево или кустъ, переползалъ съ вѣтки на вѣтку. Но птички порхали по такимъ тоненькимъ вѣточкамъ, которыя ужъ никакъ не могли его выдержать. Вотъ она, напорхавшись, устала и сидитъ, качаясь и не подозрѣвая присутствія врага…
Васька совсѣмъ притаилъ дыханіе, совсѣмъ замеръ, даже уши не шевелятся. Онъ рѣшается на безумный поступокъ, — мигъ, — и онъ отчаяннымъ прыжкомъ около птички. Но она вспорхнула, а онъ летитъ кубаремъ внизъ, шлепаясь какъ мѣшокъ на землю и долго сидитъ неподвижно, совсѣмъ сконфуженный, растерянный.
Однако, хитрость и терпѣніе его были такъ велики, что несмотря на непреоборимыя, невидимому, трудности, онъ все-таки иногда оказывался побѣдителемъ и лакомился своей кровавой добычей.
Упрямство Васьки доходило до глупости. Зимою, проводя нѣсколько часовъ въ саду, онъ каждый разъ взбирался по желобу, всегда на одно и тоже окно гостиной, и просился въ комнату. Онъ отчаянно царапался въ стекло, мяукалъ, принимался, наконецъ, даже кричать и визжать и, вообще, доходилъ до полнаго отчаянія и бѣшенства. Но въ этомъ окнѣ но было форточки, тогда какъ рядомъ въ другомъ окнѣ форточка была, и онъ туда точно также легко могъ взобраться. За Васькой посылали въ садъ, и только послѣ долгихъ настояній и убѣдительныхъ просьбъ удавалось заставить его сойти внизъ. Тогда его торжественно приносили въ комнаты, и я всячески старался объяснить ему всю глупость его поведенія. Но онъ, нѣсколько прозябшій и проголодавшійся, думалъ только о съѣстномъ и на мои доказательства не обращалъ вниманія. Онъ вырывался у меня изъ рукъ, бѣжалъ по корридору и царапался въ дверь, ведущую въ кухню.