— Поняла теперь? — спросил Митя.
— Поняла, Митенька, поняла.
— Висюлька при тебе? Давай сюда.
Она, сопя, покопалась за пазухой и подала медное украшение, похожее на спиральную пружинку от часов. Митя с удивлением оглядел ее и спросил:
— Это она и есть?
— Она.
— Темны бояре. Я бы им за одну смену сотню таких накрутил. Кто тебе преподнес эту хреновину?
— Сама взяла. — Ужас совсем отпустил Чугуеву. Ей было смешно, что бригадиру приходится отвлекаться на пустяки. — Гроб прохудился, она и выпала. И мослы выпали. Мослы, Митя, черные. Страсть.
— Ладно про мослы. Значит, сама взяла?
— Нет. Покойница подарила.
— А зря у тебя губки на улыбке! Врешь ты.
— Не вру, Митя. С чего бы, сам пойми, врать? Чего мне за это, фамилию сменят? Уж коли врать, так от души, чтобы ночью вскакивать.
Она словно захмелела. Ей вдруг захотелось с огнем поиграть, поозорничать возле рыжего недотепушки. И наговорила бы она невесть чего, да новый человек сбил с настроения.
Появился этот человек в длинном, до пят, кожаном реглане. По высокому росту и брюзгливому выражению, которое посетитель притащил на лице с морозной улицы, можно было ожидать, что он загремит сейчас начальственным баритоном. А он не загремел, а зашептал шершавым шепотом:
— Где же твой Лобода околачивается? Небось храпака задает? Вешалка у тебя есть? — Шептун заметил гвоздь, по-хозяйски повесил реглан и кепочку и, не торопясь, стал зачесывать чалые волосики к темени.
— Мы вас не ждали, товарищ ученый, — объяснил Митя. — В письме вы на завтра назначены.
— На завтра, на завтра! — передразнил ученый, хотя и шепотом, но весьма ехидно. — Подвеска-то, вон она, уже на столе. До завтра-то сюда и Трушин, и Грущин, и Идельсон — все набегут… Коллеги, называется. Друг у дружки кости изо рта тащат. Субъективные идеалисты, сукины сыны. Трушин тарелки крестит, к вашему сведению…
Чугуевой можно было бы идти, а она уставилась на шептуна, уж очень он был чудной. В кургузом пиджачке, в грязноватой сорочке с разными пуговицами, без галстука, он походил на коменданта мужского общежития. И карандашик с гильзой от нагана вместо колпачка торчал из грудного кармашка, как у коменданта. А самое чудное было то, что он не говорил по-людски, а шуршал, как перекрученный динамик.
Ученый стряхнул перхоть с пиджака, подул на расческу, выложил на колено жестянку от монпансье и начерпал оттуда в козью ножку махорки восьмого номера. Небрежно покрутив подвеску, он ядовито усмехнулся:
— Эта медяшка академика Трушина три года кормить будет… Я не я, никто бы ее не нашел. Академики молодежных газет не читают.
Он спросил Чугуеву, откуда у нее это украшение.
— Нашла, — ответила Чугуева.
— Где?
— На земи, в шахте… Верно, обронили… Я сроду…
— Мы в тот день нацелили бригаду на две нормы, — поспешно перебил Митя. — Вот так вот — забой, а вот так мы с Васькой бревно тащим. И тут как с правого бока загремит! Глыба как саданет, бревно с плеч сшибла, верно, Васька? Боковая стенка обрушилась. Глины навалило с эту комнату.
— Меньше, Митя, — вставила Чугуева.
— Может, немного меньше…
Ученый пошел к реглану. Митя удивленно замолк.
— Продолжай, продолжай. Я слушаю, — прошипел ученый.
— Обвалилась, значит, земля, — продолжал Митя нерешительно, — и открылся лаз. Проще говоря, черная дыра, пещера. Я, конечно, убрал людей, велел марчеванить. Подошел к дыре, слышу, капает. И духом оттудова старинным несет. Послушал, послушал, крикнул: «Комсомол!» Тихо. Фонарик конца не достигает — вольтажа маловато. Лаз, видать, длинный. Полез я туда, прошел шагов пять ли, десять, хлоп лбом. Пощупал, ящик углом торчит. Посветил, никакой не ящик, а самый обыкновенный гроб. Ноги. А дальше как положено. Пришла археологическая комиссия. Неделю поковырялись и ушли.
— Они ушли, зато мы пришли, — прошуршал ученый. — Поглядим, что за дыра.
— Теперь уж не поглядите. Завалили ее. Затрамбовали.
— Что значит завалили? — зашипел он. — Кто разрешил?
— Археологическая комиссия. У нас акт.
— Вот, вам, пожалуйста! За черепками гонимся, а миллионы упускаем… Мы предупреждали: фиксируйте ходы, проверяйте ходы, оставляйте схемы ходов, пока копают метро. Такого случая не повторится! При вдумчивой постановке дела твоя дыра привела бы нас, может быть, знаешь куда?
— Куда? — спросил Митя безучастно.
— В кремлевские тайники, к вашему сведению, в подземные терема Ивана Грозного. Там царская библиотека нас с тобой дожидается. Ваттерман полагает, больше восьмиста томов. Тацит, Ливии, Цицерон, Полибий, к вашему сведению. Поэмы Кальвуса. Придется останавливать работы. Расчищать ход. За такую библиотеку можно десять Днепростроев поставить.
— Выходит, ежели бы я тем ходом пошел, под самый бы Кремль забрался? — спросил Митя.
— А почему нет? Свояк-то царский, Морозов, боярин, Борис Иванович только тем от холопов и спасался, что свой ход имел. Тогда в Кремле вся знать обитала: князья Черкасские, Трубецкие, Милославские и прочая шантрапа. И у каждого от кремлевских ворот в загородные владения свое личное метро было. Библиотеку Ленина знаешь? На том месте опричный дворец Грозного стоял. Бывало, стража хватится, где, мол, государь Иван свет Васильевич, а его нету. А это он подземным ходом на Воздвиженский остров уходил тайные суды вершить. Да что говорить! И под Голицынской больницей, и под Сухаревой башней, и под домом Минина—всюду ходы. А под Кремлем и подавно. Прошлый год курсанты вышли на физкультуру возле дворца, ну, там, где Александр Второй родился. Один прыгнул и провалился. Уцепился и висит… Вытащили его, замерили глубину — шесть метров. Стали воду лить — уходит. И что сделали? Тамошний комендант не умнее археологической комиссии — насыпал в дыру песка и никого не подпускает… А, что говорить! Лично мне эта подвеска ни к чему, но если я ее первый в газете разглядел, так уж извини-подвинься! А то они натаскают бирюлек и тешатся, пишут трактаты, как человек произошел от обезьяны.
Ученый аж посинел, но шипел с прежним ожесточением.
— Может, воды им принесть? — тихонько спросила Чугуева Митю.
— Не надо, не надо… — замахал на нее ученый. — Это мне в детстве отец нарыв в горле вспорол, да неловко: стеклышком резал, повредил связки. Ерунда. В оперу не наниматься. Что, невеста, закручинилась? А ну, почему в Москве улицы кривые? Куда ни пойдешь, кривоколенные переулки? Почему? А?
— Не знаю, — застеснялась Чугуева. — Я нездешняя.
— А потому, что на прямой улице сквозняки, для огня способней. И повелели московские цари ставить дома кривулями. А Ключевский врет, что библиотека сгорела. Ну ладно. Скажи Трушину, что подвеска у меня. — Он бережно, с осторожностью ревматика надел реглан. — Да, а где же все-таки ты ее раздобыла?
— На земи. Нашла и взяла.
— Быть не может. В гробу небось копалась?
— Да что вы, господи. Да она, я думаю, не из гроба.
— А откуда?
— Мало ли. Мы чуть не каждый день то подкову выкапываем, то печной изразец. А подвеску я на кругу нашла. С полкилометра от забоя.
— С полкилометра? — Ученый как стал надевать галошу, так и застыл не надевши. — Невероятно… Впрочем… Не сообщаются ли ходы? К этому вопросу придется вернуться. А Трушину скажи: «Осипов подвеску унес». Не забудь! — Ученый весело подмигнул Мите и ушел.
— Слава богу, — перекрестилась Чугуева.
— Чего слава богу? — мрачно поглядел на нее комсорг. — Кого обдурить норовишь? Академика? Висюлька-то твоя парная. Боярские девки цепляли их в паре в волоса под виски или на уши, где они красивше глядят, хрен вас знает. Ученые разобрали гроб, а висюльки недочет. Одна на скелете, другой нет. Они там все мослы перещупали, прах пересеяли, твою висюльку искавши… Думал, отдам ее и закроем дело. Не хотелось, по правде говоря, ни на бригаду, ни на тебя тень наводить. Деваха ты больно надежная.