— Не кинули, а уронили.
— Нет, не уронили. Сознательно кинули… А кто кинул, сдогадался?
Он поглядел на нее внимательно. Лицо ее, жирно прочеркнутое черными полосами краски, было белое как бумага. Мимо прошел парашютист в малиновом халате.
— Смотри, перемазалась, — сказал Митя. — Краска-то масляная.
— Шут с ней. Сдогадался?
— Нет.
— А ты раздумай.
— Нам тут думать не позволяют. А ты знаешь?
— Кабы не знала…
— Так ты что же считаешь, — нахмурился Митя, — вылазка классового врага?
Она засопела.
Снова прошел парашютист, остановился, спросил отрывисто:
— Жена?
— Выше бери, — улыбнулся Митя. — Ударница Метростроя. Газеты надо читать, Степа.
Парашютист оглядел Чугуеву недобрым взглядом и проговорил отчетливо:
— Поддельная.
Она отпрянула, словно ее хлестнули по лицу.
— Чего ты людей пугаешь? — укорил ее Митя.
— Не имеет значения, — проговорил парашютист. — И сама поддельная, и пилотка поддельная.
Чугуева попятилась. Прохожие опасливо обходили ее.
— Иди сюда! — крикнул ей Митя. — Не бойся!
Парашютист погрозил пальцем. Она ахнула и бросилась бежать в сторону площади.
— Я говорил, поддельная, — сказал парашютист и спокойно отправился дальше.
На другой день Мите внезапно отвели отдельную палату с фикусом и с картиной «Оборона Петрограда». Из широкого окна открывался вид на бетонное здание сельхозснаба. Только Митя забрался на высокую перину, принесли графин с водой. Только заснул, притащили древтрестовский шкаф, пустой, но с овальным зеркалом. Дежурный врач дал понять, что спущено указание окружить больного метростроевца особой заботой. Сестры, поглядывая на него, стали кокетливо шушукаться, а профессор Февральский распорядился пропускать всех, кого комсорг шахты 41-бис пожелает.
На новом месте Митя выспался всласть. Пока спал — на фасаде сельхозснаба появился предпраздничный лозунг: «Очистим все колхозы и совхозы от кулаков, вредителей, лодырей, воров и расхитителей народной собственности. Выше знамя революционной бдительности».
Через два дня Чугуева явилась снова. Халат, не налезший на рукава, косо свешивался с крутых плеч, открывал майку и черные шаровары.
«Опять с тренировки смылась», — понял Митя.
На этот раз она была непривычно нахальная, размашистая.
— Это чего у тебя? Капли? — Она взяла пузырек, понюхала и вылила лекарство в плевательницу. — Брось, не пей. Изведут тебя каплями-то… Во, гляди, я тебе хренцу добыла. Нюхай на зорьке. А капли брось…
— Где хрен-то добыла? — спросил Митя.
— Да я захочу, что хошь достану. Мы, нагорные девчонки, нигде не пропадем. Я к тебе было через все рогатки пробиралась… На другой день, как тебя положили. Взяла конверт и пошла.
— Какой такой конверт?
— Какие конверты бывают. Казенный конверт. Напечатала Нюрка на машинке: «Профессору Февральскому. Срочно, секретно. Лично в руки». Сургучом залепили, печатку поставили, все честь честью. С этим письмом я до второго этажа пробилась. Пробилась до второго этажа, а там кучерявый, маленький такой, хвать меня за подол: это, мол, что за мымра? Куда? Я культурно кажу конверт. Поглядел, туды-сюды, давай сургуч колупать. Я, конечно, возражаю на это. Еще чего! Конверт секретный, а он сургуч нарушает. В общем, посадила я его на пол. Он в свисток свистеть! Набежали тут со всех сторон, стали меня хватать, — она нервно засмеялась. — А этот, кучерявый, сам Февральский и есть. Как шуганули меня оттудова, куды с добром!
— Ну ты даешь стране угля! — пробормотал Митя. — Чего убегла давеча? Психа испугалась?
— А еще неизвестно, кто тут псих, а кто нет. — Она встала фертом, безуспешно стараясь выгнуться поехидственней. — Этот, настырный-то, меня с первого взгляда раскусил, а ты нет… Сказать, кто на тебя мартын спустил?
— Постой! Сперва сам попробую догадаться. Проверю классовое чутье. Осип?
— Не туды.
— Мери?
— Да что ты!
— Андрушенко?
— Круглова еще помяни!
— Тогда все. Сдаюсь. Кто?
Чугуева сникла, словно воздух из нее выпустили. Несчастная, измученная улыбка затрепетала на ее губах.
— Да я же, Мити-и-инька! — пропела она тоненько, и пение это незаметно перешло в тихий плач.
— Ты?
— А то кто же?
Это признание ошеломило Митю до такой степени, что он внезапно вспомнил, как лежал, оглушенный, в шахте, а Мери кричала: «Глянь! Бригадир выпивши!» Воспоминание блеснуло на мгновение и потухло. Он в упор взглянул на Чугуеву.
— А ну, перечисли республики!
— А чего такого? — На глазах ее еще блестели слезы, а она снова принялась ерничать. — Взяла да и кинула…
— Чего же плохо целила? — передразнил ее Митя.
— А без сноровки не угадать. Не каждый день…
— Перестань! Прекрати трепаться! Говори, кто?
— Я, я, Митенька. Какой мне интерес на себя врать? Помнишь, приказал про Осипа выступить? Я тогда до белого света не спала. Осипу-то известно, кто я такая.
— А кто ты такая?
— Лишенка беглая, — прокричала она злобно. — Классовый враг я тебе. Вот я кто!
— Ну, загинаешь! — Митя поднялся на локте, посмотрел на нее с любопытством. — И Осипу это известно?
— Известно.
— Из каких источников?
— Это сказка длинная…
— Обожди, — Митя хитро сощурился. — Осип у нас третий месяц. Чего же он про тебя не сказал?
— А зачем ему губить меня безо времени? На мою ударную карточку пирует да помимо карточки кой-что прихватывает… Как повелел ты мне выступить, побегла к нему: учи, мол, что делать. А он: ступай доказывай. Тогда и мы кой-чего докажем. Все равно, говорит, тебя надо уничтожать. Рано или поздно. Доказывай, да помни, мы в метре будем кататься, а ты в тайге медведей гонять. Застращал, спасу нет… У меня, Митя, с того дня волосы лезут… — Она отошла к окну, стала глядеть на улицу.
— Ну? — подбодрил Митя.
— Сейчас… — Она простояла молча полную минуту. — Сейчас, обожди… На душе удавка… На другой день говорит: «Про брошку-то один Платонов знает. Больше никто, дура». И ушел. Ничего не сказал, ни про мартын, ни про чего. Взяла я мартын, жду. Слышу, на механика шумишь: насос, мол, барахлит. Встал под фурнелью и шумишь. Под дырой прямо. Стоишь и стоишь, стоишь и стоишь, стоишь и стоишь…
До Мити донеслись конвульсивные лающие звуки.
— Хватит! — он вскочил с постели, налил воды. — Пей давай! Кому сказано? Она стала глотать, обливаясь и вздрагивая. Допила до дна, села на табурет и затихла, изумленная. Отдышалась, пришла в себя, проговорила буднично:
— Время идти. А ты ляжь. Чего на холоду в исподнем.
Митя укрылся одеялом.
— Пообсохну немного и пойду, — сказала Чугуева.
— Сиди. Как на шахте дела?
— Ничего. В управлении заведующего по кадрам поставили нового. Фамилия его Зись. Людский состав проверяет. Сам лично в штольню спускался Салахова ловить.
— Да Салахов же ударник!
— Ударник, а с душком. Отец белый атаман, бают. Это худо?
— Не больно хорошо.
— А если кулак?
— Не лучше.
— Ну вот. Салахов-то, бают, над молодыми измывался. Когда уши в кессоне ломит, велел конфетку сосать. Его в контору вызвали, а он учуял, зачем, не вылазит. Зись лично сам с голым наганом его ловил.
Дежурная сестра возвестила нового посетителя. И красивая, счастливая Тата в крахмальном, проглаженном до рафинадного блеска халатике птичкой залетела в палату.
— Разве так можно, Митя! — защебетала она. — Как в воду канул! А у меня куча потрясающих новостей. Лежи и слушай. «Дни Турбиных» помнишь? Так вот. Вместе с нами спектакль смотрел, знаешь, кто? — Она покосилась на Чугуеву. — Ой, здравствуйте! Вы Васька, я не ошиблась? Не узнать просто невозможно. Гоша описал вас бесконечно талантливо. Я вижу, комсорг и вас заставил волноваться. Ничего, ничего! Его выписывают после праздников. Скоро, Митя, мы с тобой пойдем встречать папу. Его из Уэлена на собаках везли! Представляешь? А пока тебе необходимо питаться фосфором и железом. Я кое-что захватила. — Она принялась разворачивать пакетик. — Бакштейн, чеддер, тешка осетровая. Как тебя угораздило голову-то разбить?