Потом отложил дело и спросил напрямик:
– Скажи мне, пожалуйста, почему ты к Платонову собралась? По каким соображениям?
– Машины… – с трудом проговорила Чугуева.
– Какие машины? Чего тебя, лихоманка колотит?
– Машины… с почтамта пригнали… Грузить надо.
– Обожди про машины. Обожди, обожди, обожди. Разъясни сперва, кто тебя к Платонову приманивает. У проходчиков работа тяжелая, опасная, взрывные работы, воздуха мало. Работа недевичья. Может, у тебя там землячок завелся? А? Сама-то откуда? Ну, чего язык заглотила, откуда сама?
– Не знаю, – сказала Чугуева. Она глядела на его нахлобученный на глаза лоб, на усики и ждала, когда надоест играть кошке с мышкой.
– Серчаешь, – Федор Ефимович вздохнул. – Напрасно серчаешь, Маргарита батьковна… Чем я виноват? Приперлась со своей просьбой не вовремя. Всю обедню нарушила… Другой раз у нас такой сабантуй, что не разберешь, кого бить, кому хлеб-соль подносить. Тяжело стало руководить, ох, тяжело. Взять хотя бы тебя – желал с тобой контакты наладить, а ты боишься. А чего боишься, не знаешь. Я сам крестьянский сын такой же, как и ты… С колхоза небось?
– С колхоза… – тихо проговорила Чугуева.
– Ну вот. А молчишь. А я возле Царицына в гражданскую воевал. Хорошие там места. Одно худо – кулаков много… Батьку как величать?
– Машины стоят, – Чугуева поднялась. – Грузить надо.
– Ну вот. Обратно машины. Машины, машины. Узкое место у нас – машины. А, между прочим, все про тебя позабыли, выговор собрались тебе вкатить за отлучку. Один я упомнил… Вот она, наша долюшка. – Он достал платок и высморкался. – Ступай.
«Батюшки, – поняла вдруг Чугуева. – Да он не знает ничего. Ничего, ничегошеньки!» И крошечные ямки появились на ее щеках.
– Ступай, ступай, – продолжал Федор Ефимович печально. – У Платонова ребята смирные. Физкультура в почете. А тебе с твоим поперечным сечением такой совет – подключайся к физкультуре. А то салом заплывешь, сдадим на мясозаготовку. Ядры тебе надо кидать, диски.
– Сейчас? – спросила Чугуева.
– Зачем сейчас? В кружок впишут, там и станешь кидать. Машины машинами, а и о себе думать надо. Кино просматриваешь?
– Нет.
– Чего же?
– Темно там. Засыпаю.
– Вот как! В кино засыпаешь. А ночью что делаешь?
– Ничего. Сплю.
– С кем? – пошутил Федор Ефимович.
– Когда одна, а когда с Машкой.
– С какой Машкой?
– Машкой-то? Из лаборатории. К ней дед приехал.
– Какой такой дед?
– Ейный дед. Родной дедушка… Когда выпимши, у нас ночует.
– В женском общежитии?
– А где же? Куда его девать, если выпимши? На двор не вынесешь. Я пойду, ладно? Машины стоят.
– Ступай, ступай… Сдавай спецовку и ступай к Платонову.
– К Платонову? Пошто?
– Как пошто? По то. Оформляйся к проходчикам. Разрешаю.
– Да что вы! – отмахнулась Чугуева. – К Платонову? Ни в жисть…
– Что значит не пойдешь? Я рапорт подал, а ты не пойдешь?
– Нет! Нет! И не думай, товарищ начальник!
– Обожди, обожди… Ты что, Маргарита батьковна, позабыла, кому просьбу казала? Про нас с тобой, знаешь, где разговоры идут? Я рапортую, что ты у Платонова, а ты обратно на мойке? Да разве можно? Не-е-ет! Нам теперь ломаться не приходится.
– Да будет тебе. Сказано – не пойду, значит, не пойду. Хоть режь.
– Значит, добром не желаешь?
– Не желаю.
– Ну ладно. Придется с тобой говорить на басах. Предъяви заявление.
– У меня нету.
– Что значит нету? Выкладывай. Думаешь, мы тут богдыханы? Мы не богдыханы. Давай выкладывай!
– Чего же выложу, если нету.
– А где оно?
– Потеряла. Забросила.
– Вон ты как! А ну садись за стол. Садись, не боись.
На каучуковом комбинезоне Чугуевой заиграли губастые складки. Она вразвалочку обошла стол, осторожно опустилась в широкое кресло.
– Вот тебе бумага, – Лобода хлопнул ящиком, – вот тебе карандаш, – он щелкнул карандашом по стеклянной плите. – Пиши.
– Чего писать?
– Просьбу. В бригаду Платонова. Прошу и так далее.
– Не стану.
– Пиши, тебе говорят.
– Не стану.
– Ты где, на базаре? У нас дисциплина железная. Куда тебя поставят, там и стой. То ей приспичило к Платонову, то ей неохота к Платонову. Да у Платонова, если ты хочешь знать, передовая комсомольская бригада. А ты кто? Комсомолка? Нет. Так чего ты к нему лезешь?.. Погоди, погоди… Сбила ты меня совсем. Погоди, погоди. Погоди, погоди, погоди. Поскольку ты не комсомолка, вывод такой: полезно тебе маленько повариться в комсомольском котле. Пора тебе, Маргарита батьковна, расти над собой, в политике пора маленько разбираться. Фашисты войну затевают, а ты голову платком замотала. Германия из Лиги Наций вышла. Слыхала, нет? Ребята в комсомольской бригаде – народ грамотный. Они там тебе разъяснят. Они одного несоюзного взяли на воспитание. Ты будешь вторая… Пиши…
Федор Ефимович прервал речь и, не закрывая рта, уставился на Чугуеву. Еще не было случая, чтобы его работа с людьми давала такой немедленный и впечатляющий результат. Чугуева побледнела, как полотно, лицо ее стало цепенеть.
– Классовый враг ползет из всех, понимаешь, щелей, а ей к Платонову, понимаешь, приспичило!.. – продолжал Федор Ефимович неуверенно. – Обожди, куда я тебе велю? Вовсе ты меня сбила, Маргарита батьковна… Пиши давай!
Чугуева окоченела за письменным столом. Круглые глаза ее наливались смертельным страхом. «Припадочная!» – испугался Федор Ефимович.