Она села.
– Давайте не пороть чепухи, товарищ Чугуева. Это первое. Второе, я вам не Митенька, а комсорг шахты. И третье, если мы все запишемся в покойники, кто будет копать метро? И последнее, пока ты у меня в бригаде, с физкультурных тренировок сбегать запрещаю. А ну, повтори!
– На стадион ходить, – вяло повторила она.
– Не все!
– И не помирать.
– И про мартын забыть целиком и полностью. Ясно?
– Что же я в милиции скажу, Митенька?
– Тебя милиция вызывала?
– Нет. Я сама…
– Нечего тебе там делать. – Он пристально посмотрел ей в глаза. – Тренировки надо посещать, а не милицию. А то Первого мая на Красной площади вся молодежь подымет руку, а ты – ногу. Очень будет замечательно. Ступай.
Белая дверь за Чугуевой хлопнула.
– Что это значит? – спросила Тата.
–Так, Татка, буза… Надо выписываться. А то они там вовсе мышей перестанут ловить, – шутнул Митя и потерял сознание.
13
Пока Митю лечили, Тата ездила к нему чуть не каждый вечер, и за эти вечера они сблизились крепче, чем за все время знакомства.
Вскоре после майских праздников Митю выписали, и в начале июня Татина мама увезла младших дочерей на дачу. Митя отправился к Тате помогать убирать пустую квартиру.
Он уже бывал здесь. Каждая комната имела свое назначение: кабинет, столовая, спальня, детская. В детской все еще хранилась большущая Татина кукла Алиса, а среди игрушек сидел живой сибирский кот.
До уборки дело не дошло. Тата поставила чайник и кинулась целоваться. Чайник выкипел. Было поздно. Митя остался ночевать.
Время полетело. Разделенные днем, они соединялись бессонными ночами. Часы в столовой не успевали отбивать время. Митя удивленно слушал: один удар, минут через пять – два удара, еще через пять – три удара, а там и рассвет…
Первой попыталась образумиться Тата. Семнадцатого июня она кое-как привела в порядок постели и велела Мите отправляться в Лось. Мама могла явиться с дачи с минуты на минуту: девятнадцатого – исторический день, встреча челюскинцев.
Они попили чай, вышли в коридор, беззвучно обнялись у выхода (рядом жила старушка меньшевичка) и вернулись. И Митя снова остался.
Среди ночи он проснулся на полу, на мягкой полости белого медведя. Под боком бесшумно дышала Тата. Тяжелая штора чуть шевелилась, открывала и закрывала желтеющее утро. Вдали на полу валялся бант, которым Тата затягивала на ночь волосы. Часы пробили четыре. С улицы доносился мерный могучий храп. Дома Митя давно бы встал да поглядел, что за бронтозавр пожаловал на московскую улицу, а здесь, когда на руке доверчивая Татина головка, ни до чего ему не было дела.
«Татка! Люблю!» – не произнес, а только подумал он. Она приоткрыла глаза, слабо улыбнулась.
– И я.
– Милая! Птица моя!
– А я видела сон, – проговорила она с хрипотцой, – будто мы куда-то с тобой уехали, далеко, где нет никого. Какие-то необитаемые скалы, и мы на медвежьей шкуре. Вдруг является папа и начинает страшно ругаться. А мама ему говорит: «Не сердись. Видеть во сне рыжих – к счастью». Смешно, правда?
– Смешно-то смешно, – сказал Митя, – а приедет по правде, не больно смешно будет. – Он обнял ее крепко, поцеловал. – Испугалась? Не бойся. Объявим, что мы муж и жена. Пусть поздравляют.
Тата промолчала. Молчание ее Мите не понравилось.
– Боишься? – спросил он.
– А ты не боишься?
– Я ничего не боюсь. Даже тебя. Васька чуть не укокошила, я и то… – Он прикусил язык.
После встречи с Васькой в лечебнице Тата не раз выпытывала подробности. Он, как умел, увиливал. Она не настаивала, но обижалась. На этот раз он проговорился, и пришлось рассказать все.
– Какие изверги! – Она прижала его рыжую голову к крепкой, как арабский мячик, груди. – Какие звери! Да ее удавить мало! Сегодня же иди к начальству.
– Зачем?
– Как это зачем? Ставь в известность.
– А если ее расстреляют? Ну не расстреляют, дадут десятку. Кому польза?
– Так ей и надо. Это же бандитизм, уголовщина! Покушение на убийство!
– Так ведь не убила.
–Сегодня не убила – завтра убьет. В ней же классовая месть говорит. Я тебя просто не понимаю.
– Послушай, Тата, внимательно, – терпеливо начал Митя. – Васька, если не считать, конечно, Круглова, самый надежный человек в бригаде. Когда меня нет, она остается за бригадира, и все ребята ее признают и слушаются. Работает она за двоих, за троих и понимает буквально все: и марки цемента, и сортаменты, и взрывчатку, и пергамин. Где она приложила руки, можно не проверять. Сколько ни работала, ни разу не сфальшивила.
– А социальное происхождение?
– Перейдем к социальному происхождению. В политике она круглый нуль, ничего не соображает, не знает ни правых, ни левых. Главное в ней – жадность на работу. Дома, говорит, когда тятенька понукал, тяжельше было. Здесь ей легче и лучше, чем было дома, понимаешь? Зла на раскулачивание она не держит.
– Зла не держит, а голову проломила.
– Это особый разговор. И я рассуждаю так: в гражданскую войну Советская власть использовала царских офицеров, чтобы направить их знание и умение на пользу пролетариату, а чтобы не вредили, к ним были приставлены красные политруки…
– Значит, ты при Ваське политрук? – Тата усмехнулась. – Просто умора. В выходной Гоше расскажу.