– А по сопатке не хочешь?
– Что ты сказал?
– Оглохла? По сопатке, говорю, не хочешь?
Она поднялась, нависла над ним. Лицо у нее было насмешливое и брезгливое.
–Ты пойми, – попытался вразумить ее Митя. – Сколько ей надо было перемучиться, чтобы пойти на такое дело? Она добрая, как телуха… Ну, усадим ее в тюрягу, ну, недосчитаем сотни метров тоннеля… Ну и что? Кому польза?
Тата не стала спорить. Она надела халатик, ушла в спальню и заперлась на ключ. Митя прислушался. На тихой улице, как и час назад, похрапывал неведомый зверь. «Если догадаюсь, что это такое, – загадал Митя, – значит, прав я. Если не догадаюсь – права Татка». В полудреме ему представилось что-то вроде зеленого змия, которым пугают алкоголиков. Вдоль хребта и по длинному, сплющенному с боков хвосту пилой торчали наросты болотно-зеленого панциря. В круглых, выступающих биноклем ноздрях росли волосы. Шлангом протянув длинную шею вдоль мостовой, чудище мерно храпело. И волосы то втягивались в ноздри, то выдувались… Митя окончательно проснулся, пошарил рукой и отправился к Тате. Рванул дверь, выдернул крючок. Она спала в халатике, носом к стенке. Он прилег к ней, стал тихонечко расстегивать мелкие крючки халата. Верхние подались легко, нижние трудно было нащупать. Не просыпаясь, Тата вытянула ноги, стали отстегиваться и нижние. Он бережно вынул ее из халатика, поднял на руки. Она была легкая, как гитара. Он понес ее в прохладный кабинет, нежно положил на медвежью полость. Она пробормотала не просыпаясь:
– Никогда, никогда не говори со мной так. Никогда! Ну, подожди… Милый, милый…
В кабинет важно вошел сибирский кот и остолбенело уставился на Митю. Тата открыла глаза.
– Ну чего же ты? Ну?
Митя сконфузился, прошипел «брысь»! Кот нагло смотрел.
– Что с тобой? – удивилась Тата.
Митя нащупал туфлю, прицелился. Тата мягко придавила его.
– Успокойся, рыжий, ну, успокойся. А меня прости… Это правда, что любовь делает человека лучше. Только с тобой я стала понимать это.
– Дело не во мне, – возразил Митя, проклиная кота. – Дело в практике.
– Не хулигань! Послушай, что я скажу. Ведь ты не меня любишь. Вернее, меня, но не такую, какая я на самом деле. Не торговку почтовыми марками. Ты меня сочинил, и это сочинение свое, мимолетное видение, любишь… Не спорь, это во всех стихах описано. И интересно вот что: я почему-то точно знаю, какой ты меня воображаешь. Даже внешний вид. И против воли тянусь, стараюсь хоть немного походить на твое мимолетное видение. Знаю, не дотянусь, а тянусь, стараюсь. И результаты налицо, Гоша отметил, что у меня глаза стали красивее. При тебе я вроде шекспировской Джульетты – умнею от любви. Вероятно, женщине важно не то, как ее любят, а то, какой ее воображают. И потому… Ну подожди же… Подожди… Нет, разговаривать с тобой лежа совершенно невозможно.
В коридоре прозвенел звонок.
– Телефон? – спросил Митя.
– Нет. Кто-то пришел.
– Мама?
– Четыре утра, что ты! Одевайся! Не зажигай свет!
Позвонили еще раз, длинно. Жилица пошла отворять. Митина одежда была раскидана по двум комнатам – и в спальне, и в кабинете – и перепутана с Татиной. Без света разобраться было трудно.
Стеклянная фрамуга осветилась. Послышались голоса.
– Отец? – спросил Митя, застывши с брюками, как журавль, на одной ноге.
– Я тебе тысячу раз говорила, отец приезжает девятнадцатого специальным поездом.
Вошедшие топали так, что казалось, их человек двадцать. Они подошли к Татиной двери, стали советоваться. Раздался вежливый стук.
– Пойди в детскую, спрячься, – прошептала Тата.
– Зачем?
– Спрячься.
Митя обиделся, но пошел.
– Тама, тама, – сказал незнакомый голос. – Вот тебе и тама. Нету никого.
– Господи, как я испугалась! – причитала жилица. – Думала, опять что-нибудь ужасное. Стучите сильней. Она дома. Она спит как каменная.
«Вот язва, – подумал Митя, – жиличка-меньшевичка».
Тата впустила незваных гостей в столовую. Стало шумно. Говорили вместе, уронили стул, извинялись. Среди женских голосов Митя различил виолончельный голос Чугуевой.
– Или не признала? – спрашивала она. – Вспомни больницу, то, как я выла возле него. Хренку ему еще приносила. Ну? Ноне нас по тревоге подняли. За три вокзала кудай-то бросают. На аврал. А комсорга нету нигде.
– Странно, – возразила Тата несмело. – А я тут при чем?
– Всю Лось переворотили, нету, – продолжала Чугуева. – Едем, а я и думаю, попадет ему теперича. Начальник-то новый, не Лобода! Покруче! Едем, едем, да мой писатель-то, вот они, мне и припомнились…
– А тут ни сном, ни духом, – затараторил Гоша. – Стучат кулаками, кричат: «Метрострой!» Велят показать твою квартиру.
– А ты не серчай, – говорила Чугуева Тате. – Мы без его хотели управиться. Понадеялись на свои дурные головы. Ни спецовки не взяли, ни инструмента. А у них аврал, на котловане-то. Такая суматоха, не до нас, в общем. Бригаду я, конечно, сгрузила и давай назад на дистанционном «газике», в сорок первую, за сапогами да за инструментом… Едем-едем, да вот писатель мне и припомнились…
– Да в чем дело? – раздраженно спросила Тата.
– В том и дело, – сказала Чугуева. – Комсорга ищем.
– Облава на рыжих, короче говоря, – пояснил Круглов.
– Да я-то при чем? – повторила Тата уверенней.
– Как же при чем? – Чугуева дружелюбно толкнула ее в плечо. – Ты с ним ходишь?
– Вы что, с ума сошли? – Тата искренне возмутилась. – Поднимать среди ночи людей!..