– Ну, Васька, – сказал Митя. – Теперь нам тут до утра карасей ловить. Пошли к начальству.
Гусаров стоял под дождем и пытался что-то записывать. В размытую брешь ребята таскали мешки с песком. А ливень набирал силу. Дальняя сторона опустевшей улицы едва виднелась за белесым водяным дымом. Минуты через три с небес полилось что-то сплошное, свистящее, белое, словно разбавленное молоко. На остановке встал переполненный трамвай. Ни один пассажир не вышел. Высовывались – и обратно. Простояв около минуты, трамвай двинулся дальше. Вокруг инженера, накрывшись пиджаками и куртками, словно всадники без головы, гарцевали техники и десятники.
Шел торопливый спор. Гусаров предлагал извлечь сломанную доску, а остальные, верхние, осаживать по очереди. Ему возражали.
Митя вызвался спуститься сверху в ушковой бадье, как маляр в люльке, и, не теряя времени, поставить новую доску. По его наметкам, на всю операцию уйдет не больше часа. Единственно, что надо сделать, передвинуть кран-укосину так, чтобы он находился над аварийным местом.
Пока начальство советовалось, он собрал верных помощников, и под бурные аплодисменты ливня ребята начали перетаскивать укосину.
Чугуева кинулась за инструментом. Она разыскала Осипа в техничке у слесарей, шумнула ему:
– Вставай, подымайся! Отметь двухдюймовку на два двадцать. Платонов приказал!
– А доска где? – прогундосил Осип. Он показывал фокус: засовывал спичку в нос и вынимал изо рта.
– Любой ход пили. Время не терпит.
– А пила где?
– Вот она, ножовка.
– Ножовкой не возьмешь. Пилу надо. Лес сырой.
– Я привезла пилу. Где она?
– Утопла.
Чугуева выволокла своего постылого ухажера на волю, раскрутила на два оборота и выпустила. Он перекувырнулся через насосную кишку и плюхнулся в грязь. Пока он очумело хлопал глазами и, растопырившись, ждал, пока с него сцедится вода, пока хромал, выискивая в лужах лохматую кепку, Чугуева отмерила тесину и побежала наверх.
Там все было готово.
Митя велел Круглову направлять укосину, Чугуеву поставил к лебедке, а сам залез в бадью и закачался над головокружительной пропастью котлована. Как только он опустился до места, обнаружились неполадки, неизбежные в любом торопливо снаряженном деле. Началось с того, что грузная бадья ни с того ни с сего пожелала вальсировать. Митя кричал что есть силы, чтобы догадались, веревку спустили, зацепился бы за что-нибудь. Но в потопе его не было слышно, гремел гром, свистел белый ливень, надсадно выли центробежные насосы. Сверху кричат, учат чему-то, не разберешь. Никогда еще Митя не попадал в такое дурацкое положение: и рабочее место крутится, и вокруг все крутится каруселью, и голова кружится – ночью-то он не сны глядел. Отчаявшись, он просунул лом в ушко бадьи, дождался, пока подъехала металлическая стойка, и со второй попытки посчастливилось ему угадать концом ломика в дыру стальной косынки.
Обливаясь грунтовыми и небесными водами, он вытащил по частям разломанную доску и стал заводить за стальные ребра котлована новую. Оказалось, сантиметра два надо стесывать. А в бадье воды по колено. Пришлось нырять за топором в зеленую цементную похлебку. Темнело. Ладно еще, молния подсвечивает. Стесал, стал ставить на место. Без лома работа подавалась туго. Да и неловко. Митя махнул рукой: подай, мол, бадью вниз. Круглов лежит ничком (к краю ребята подползали, как к полынье, на брюхе), не может угадать, в чем заминка. Хорошо, Васька подошла к самому обрыву (ей все нипочем, она не ползает), потрясла в руке ломом. Митя обругал себя на чем свет стоит, плюнул даже – хорош бригадир, комсорг, ломом-то он застопорился, заперся, ровно задвижкой. Теперь его троим не вытащить.
И снова сообразила Васька. Побегла к лебедке, стала помалу майнить да вирить, и Митя постепенно, рывков за пятьдесят, выдернул лом.
Крепкую доску он заводил в темноте. Заколотил, выкидывая топор на полный взмах. Надо бы покрепче закрепить, да, пока канитель тянулась, вода в бадье поднялась по пояс, и нырять на дно за гвоздями не было охоты. Махнул рукой – поднимай! Подняли. Страшенная гроза хлестала по глазам. С Верхней улицы неслась кипящая пена, а на Нижней вода сбросила чугунный люк со смотрового колодца. На той стороне, над нарпитом, билась пустая черная лента кумача. Все буквы смыло.
Ни Гусарова, ни десятника не было.
Пока толковали, что делать, плывун снова выбил доску, и все пришлось начинать сначала. На этот раз ошибки учли, о сигналах условились, стопорный ломик добыли, в бадье пробили дыру, чтобы сливалась вода, на тросе укрепили автомобильную фару. Чугуева посоветовала прежде, чем ставить доску, забить пустоты сеном. Сена плывун боится. И, когда Митя сказал «умница», потеплела ее душа и веселее стало работать.
Деготь, фураж и прочее грабарское добро было свалено во дворе дома, застраховано в «Саламандре». Попадали во двор кружным путем, через переулок – парадные подходы были перерезаны котлованом. А до переулка путь один – бродом по Нижней. И Чугуева пошла по кипящему потоку, цепляясь за телеграфные столбы, за стволы истерзанных ливнем деревьев, за борта грузовиков, пережидающих грозу с зажженными фарами. Раза два гроза сбивала ее с ног, один раз она чуть не угодила в смотровой люк, а все-таки дошла.
Во дворе стоял гвалт, плакали дети. Жильцы тащили из квартир чемоданы, перины, зеркала, керосинки, школьные глобусы, сундуки, штабеля Большой Советской Энциклопедии, клетку со щеглом. Гусаров пытался умерить панику словами, за которые его смело можно было штрафовать на двугривенный.