Сцена была перегорожена ширмой из трех байковых одеял. За ширмой скрывалось жюри: агитаторы шахт, молчаливый Товарищ Шахтком с блокнотом, заведующий личным столом Зись и, конечно, комсорг славной 41-бис Митя Платонов.
Со стороны зрителей перед ширмой стояла белая
Проверка знаний совершалась просто. По рупору называлась фамилия. Вызванный поднимался на сцену, садился на табуретку и забрасывал удочку за ширму. Платонов прикреплял на крючок бумажку с вопросом и кричал: «Клюет!» Бумажка выуживалась, вопрос прочитывался вслух. На обдумывание полагалось три минуты. Сборный оркестр тихонько играл задумчивую музыку. В заключение нужно было снова закинуть удочку и выудить премию: коробку папирос, брошюру о роли профсоюзов, флакон духов, а то и соску-пустышку – намек на крайнюю политическую беспомощность.
Сцена была ярко освещена. Длинный зал женского общежития был полон. Метростроевцы посещали спектакли политудочки охотней, чем футбол.
Мероприятие пошло, как по рельсам. Ребята 41-бис побивали соседей по всем показателям (это неудивительно: секретарша 41-бис Надя, воспитанная в духе взаимопомощи, совершенно секретно заранее раздала желающим копии вопросов). Митя пребывал в состоянии азартного восторга. Так же, как и все остальные, он не ведал, какая мощная мина готовится погубить гладко начатое состязание. Он выкликал по радио фамилии, выискивая вопросы, подмигивал оркестру, помогал Наде выбирать подарки. А бикфордов шнур уже тлел, огонь подбирался к запалу, и приближалась минута, когда должен был ахнуть взрыв.
Мина эта, не чуя ни рук, ни ног, притаилась в семнадцатом ряду. Звали ее Чугуева.
Разговор с Татой ножом врезался ей в душу. Она поняла – подошел срок кончать фальшивую жизнь. Всю ночь она писала заявление, а утром встала в очередь к судье.
К ее удивлению, судьей оказался не мужчина, а больная курящая женщина. Женщина устало спросила, что у нее.
– Жалоба, – сказала Чугуева.
И протянула графленые бланки нарядов, на которых были изложены ее преступления и проступки.
Женщина спросила, на кого жалоба.
– На меня, – сказала Чугуева.
– На вас?
– А то на кого? На меня самою. Вы зачитайте.
– А кто писал?
– Сама. А то кто же.
Женщина прикурила папироску от папироски и спросила:
– На что жалуетесь?
– А я Митьку Платонова убила.
Женщина устало осмотрела ее.
– Вы что же… с повинной явились?
– Да, да… – слово «с повинной» пришлось Чугуевой по душе. – С повинной, с повинной, – закивала она и засопела радостно.
– А кто этот Митька?
– Комсорг 41-бис. Гнедой такой из себя.
– Метростроевец? Когда это произошло?
– Давно уж. Вы зачитайте. Перед Первым маем.
Женщина положила папиросу на пепельницу и накрыла глаза рукой.
– Не верите, самого спросите, – сказала Чугуева.
– Кого?
– Да Платонова. Он на 41-бис нонича. Комсоргом.
– Вы сказали, что убили его.
– Ну да. Я убила, а он оклемался.
– Почему же он не подает на вас в суд?
– Да он говорит, не я убивала. У меня все написано. Зачитайте.
– Мне некогда, гражданка. Пойдите к секретарю, сдайте ваши бумаги, оставьте адрес. Разберемся и вызовем. Следующий.
Чугуева думала, что ее сразу возьмут под стражу. Она и пришла с узелком, в котором было все необходимое для тюремной жизни. Оказывается, и тут волокита. Ей очень хотелось, чтобы судья сама прочитала жалобу. Белобрысая секретарша была ненадежная, молоденькая, вроде Нади. И, когда вошел следующий проситель, заплаканный мужчина, Чугуева все еще топталась у письменного стола.
– Вам непонятно, гражданка? – спросила судья.
– А ежели я лишенка беглая? – спросила Чугуева.
– Ну и что?
– Тогда, может, сами зачитаете?
– Пройдите к секретарю, сдайте бумаги и оставьте адрес. Разберемся и вызовем. Все.
Чугуева прошла мимо секретарши на волю. Не послушалась Мити, струсила, вот бог и наказывает. Напакостила в одном месте, а каяться норовила в другом. Нет, девка, где пакостила, там и кайся.
И вдруг будто кто-то ей на ухо шепнул: двадцать третьего политудочка. Выйди на сцену и казнись на людях, признайся, какая ты мастерица-ударница. Чего проще.
Собирала себя Чугуева на первую и последнюю свою публичную речь, как покойницу: надела чистое белье, лицованный пиджачок, юбку на шестнадцати пуговицах, прикрасила губной помадой щеки. Посмотрела в зеркало-трюмо, на нее глядела угрюмая матрешка с красными щеками. Она разбудила Машу-лаборантку, застенчиво посопела и попросила постричь ее по-городскому. Маша была бывшая парикмахерша. Причесывать подруг она любила. Не теряя времени, она бросила на примус щипцы, отважно отхватила Чугуевой косу и принялась накручивать русые колечки перед ушами. Ее тоже назначили соревноваться на политудочке, и, ловко орудуя щипцами, она повторяла наизусть пять причин затяжного кризиса капитализма, четыре военных плана буржуазных политиков и два факта, отражающих успех мирной политики СССР. Окорачивая волосы на затылке, она перечисляла пять общественно-экономических укладов, десять недостатков в работе промышленности и одиннадцать условий ликвидации этих недостатков, две линии в сельском хозяйстве – одну неправильную, а вторую единственно верную, шесть задач в области идейно-политической работы и три задачи в области работы организационной. Сооружение прически кончилось тем, что Маша воткнула гребень не на затылок, а спереди, со лба. Чугуева глянула в зеркало. Волосы стояли дыбом.