– Смеяться не станут? – спросила она.
Маша успокоила: прическа выполнена в точности под фасон для круглого лица, утвержденный народным комиссаром легкой промышленности.
И вот разукрашенная Чугуева сидела в семнадцатом ряду. Сперва вызовут Мери, после Мери кого-то из соседней шахты, а потом ее… Она слушала смех, шутливые подсказки, гремучий стук бубна, и на рыхлом лице ее не отражалось никаких чувств.
Мери отвечала легко, кокетливо, и если бы «картели», «монополии» и «деградации» реже срывались с ее резвого язычка, можно было подумать, что она тараторит с очередным ухажером.
– Во чешет! – громко проговорил Круглов.
– Видать, итеэровка, – определил изолировщик соседней шахты.
– По ночам, – уточнил Круглов.
Мери дошла до четвертой причины, а ей уже хлопали, чтобы закруглялась. Она сделала шутливый реверанс и закинула удочку.
– Шоколадину заработала, – предположил изолировщик.
– Пузырек духов, – сказал Круглов. – У ней в жюри рука.
Оркестр заиграл «яблочко», и зрители разразились смехом. На крючке моталось мокрое яблоко. Мери не сразу догадалась, что гнилой плод служил символом недоброкачественного ответа, а когда сообразила, запустила яблоко за ширму. Выскочил Платонов с мокрым пятном на пиджаке. А за ним мерной поступью вышел заведующий личным столом товарищ Зись.
Сперва смолкли барабаны, бубен и позже всех мандолина.
– Где находишься? – накинулся на Мери Платонов. – Безобразие!
– А тебе кто права давал насмехаться? – заносчиво возразила Мери.
– Надо отвечать как положено, – вступил товарищ Зись.
– Я и отвечаю!
– А не разводить вредную отсебятину, – продолжал товарищ Зись.
– Я и не разводила…
– Не разводить отсебятину, что буржуазия была революционным классом. Буржуазия не способна быть революционным классом…
– Это вы, наверное, не способны! А Маркс-Энгельс сказал – может!
– Не может быть революционным классом, – развивал мысль товарищ Зись, – поскольку буржуазный класс состоит из буржуазии, из эксплуататоров и капиталистов.
– Сами вы состоите из эксплуататоров, – дерзила Мери.
– Эксплуататоров и капиталистов. И на корячки приседать нечего. Здесь вам не оперетка «Сильва», а пролетарский клуб.
– Ах, простите! – Мери сделала глубокий реверанс.
Ребята смеялись.
– Она правильно формулирует, – послышался голос.
Товарищ Зись шагнул к рампе.
– Кто крикнул реплику? – спросил он.
Зал смолк. Чугуева оглянулась. В проходе среди опоздавших жался Гоша. Сутулая фигура его изображала пугливое изумление. Вступился и тут же струсил.
– Кто подал реплику про формулировку? – повторил товарищ Зись.
Все молчали. И Гоша молчал в проходе.
– Вот до чего доводят непродуманные ответы, – подытожил товарищ Зись. – Ваша фамилия Золотилова? С 41-бис? Садитесь пока.
Чугуева засопела. Сейчас выйдет кто-то чужой, а за ним выкликнут ее. Запальщику соседней шахты предлагалось разъяснить: «Кто такие Дон Кихоты?»
Неподкованного товарища этот научный вопрос мог бы довести до колики. Но запальщик был агитатором и сам задавал такой вопрос десятки раз.
– Это люди, – отчеканил он, – лишенные элементарного чутья жизни, далекие от марксизма, как небо от земли. Они не понимают, что деньги являются тем инструментом буржуазной экономики, который взяла Советская власть и приспособила к интересам социализма.
Запальщика наградили коробкой «Дели». Грянул туш. Под бурю аплодисментов щедрый победитель заложил за ухо каждому музыканту по толстой папиросе. Он закурил и сам и тогда только отправился на место. Дежурный пожарник поднял шум, но что было дальше, Чугуева не слышала. Ее вызвали, и она пошла на эшафот.
В проходе она невзначай натолкнулась на Гошу. Он обернулся. Был повод помедлить, и эти секундочки показались Чугуевой несказанно сладостными.
– Здравствуйте, – сказала она тихонько.
Гоша безмолвно смотрел на нее.
– Здравствуйте, – повторила она. – Или не узнаете?
– Васька? – проговорил он испуганно. – Что у тебя за прическа?
Ее вызвали второй раз.
–Ступайте садитесь. Мое место ослобонилось. Я не вернусь.
Машинально поднялась она по скрипучему ступенчатому ящику, придвинутому к сцене, машинально взяла удочку и повернулась к темному залу. Ей приказали:
– Закидывай удочку!
В сумерках проступили стены с занавешенными окнами, лица, прищуренные глаза портретов, меловые буквы призывов.
– Закидывай удочку, зараза! – сказали за ее спиной.
– Дорогие!.. – начала Чугуева и осеклась. Не так начала. – Товарищи… – попробовала она продолжать. Опять не так. Какие они ей, лишенке, товарищи?
Гоша сидел на ее месте, вытянув длинную, как рука, кадыкастую шею. Как он рвался на политудочку! Как верил в Чугуеву, как расписал ее в повести! Она и надоумила его приехать, когда он пожаловался, что пьесе не хватает политического звучания. Здесь, мол, звучания на десяток пьес хватит: исторический доклад, молодежь из двух шахт да летчик Молоков в придачу – куда с добром! Приехал, а вместо Молокова скандалистка Мери да гнилое яблоко.
Чугуева отвела глаза и заметила бледное лицо Бори. Крепильщик Боря вкалывал с первого дня строительства, тайком харкал кровью и спрашивал: «Вы часом не с Одессы?» И на работе и во сне тоскует он по теплому югу, по теплому морю. И Чугуеву мучит его тоска…