– Жаба? – покачал головой Гоша. – Какая неприятность… Минуточку! Что значит – скрывать прошлое Чугуевой? Какое прошлое?
– Во-первых, что она дочь кулака, во-вторых, что она беглая лишенка, в-третьих…
– Опомнись! – завопил он. – Кто это выдумал?
– Это правда. Об этом она рассказывала тебе в ресторане.
– Шутишь, Тата? – Он подошел, внимательно посмотрел в ее серые печальные глаза. – Шутишь. Не желаешь, чтобы я приставал к тебе с глупостями. Не буду…
Он сдвинул гору тряпья, сел на кушетку, нашел под собой сухарь и стал машинально грызть его.
– Я тебя вижу насквозь. Тата. Тебе не идут дамские уловки. Я ни на чем не настаиваю. Ты меня, наверное, не поняла, если считаешь, что я на чем-то настаиваю. Мне надо, чтобы ты знала: ты для меня единственная женщина в мире. И все. И можешь поступать, как тебе угодно.
Он стал осматриваться по-собачьи, куда подевался сухарь, понял, что доел, и продолжал:
– Я понимаю, у тебя неприятности. С Платоновым разрыв. У мамы – жаба. А тут еще жених непротрезвевший. Действительно, комично.
Тата подошла к нему, села рядом.
– Не сердись, – сказала она. – Я считала обязанной предупредить тебя. Ведь ты о Чугуевой книгу пишешь. Слушай же внимательно и не перебивай.
Она обстоятельно растолковала все, что узнала от Мити и от самой Чугуевой, и об опасности, которую Чугуева собой представляет. Рассказ ее подействовал на Гошу примерно так же, как вчерашняя выпивка. Он положил рукопись на подоконник и долго перелистывал страницы от начала до конца и от конца к началу.
– Не может быть! – сказал он наконец. – В моем труде ничего этого нет. Как ты говоришь? Дочь кулака?
– Да, Гоша.
– Последний день Помпеи! Сбежала с поселения? Да как же она посмела?..
– Худо, наверное, там было. Не одна она бежала. На метро свыше двух тысяч чужаков выловили.
–Да как же она посмела от меня скрывать такое безобразие?! Она же знала, что я книгу пишу, пьесу и так далее. Она была у меня раз пять или шесть даже. Я ее чаем поил… Ей известно, что я заявление в Союз писателей подал… Что она, с ума спятила?
Он пошагал по комнате, остановился внезапно.
– Ты понимаешь, что со мной будет? Рукопись заслана в набор.
– А мне кажется, выход есть, – сказала Тата. – Замени фамилии и преврати документальную повесть в придуманный роман.
– Чудесно! – закричал Гоша злобно. – У меня голая правда, документ. А ты предлагаешь мне превратиться в тупейного художника, начинать абзац словом «вызвездило»! Договориться с персонажами, как в цирке шапито, кто кого положит на лопатки? Не могу. С искусством надо обращаться на «вы», Тата. – Он пошагал еще немного, подумал и тихо закончил: – Представляешь, какая это египетская работа? Все заново! Да как она посмела, негодница!
– По-моему, Гоша, отчаиваться рано. У тебя готовится пьеса…
– Какая пьеса?! Какая может быть пьеса?! Пьесу держат, ждут выхода повести!.. А ведь как все удачно складывалось. Тираж, интервью, пьеса во МХАТе, Кинарский… В какой карман руку ни сунешь, всюду тридцатки… Уходи, Тата. И никогда не приходи больше. Я родился под злой звездой. Тебе ни к чему вовлекаться в орбиту моих несчастий.
– Не впадай в панику, – остановила его Тата. – И не делай, пожалуйста, из мухи слона. Работа займет немного времени. Если хочешь, я помогу тебе. Хоть я и «ничевоха», по мнению некоторых выскочек, но помочь сумею. Буду переписывать. Вычеркивать «вызвездило».
– Правда?
– Конечно, Гоша. Охотно.
– А что! Чем черт не шутит. А вдруг что-нибудь и получится.
Он сел рядом. Сперва она не заметила, что он обнимает ее, потом вышла из задумчивости и отстранилась. Это его не обескуражило. Радужное настроение вернулось к нему.
– Ты спускалась в шахту? Нет? Напрасно. Там, под землей весело! Что ни говори, а замечательная стройка пятилетки: бегают вагонетки, шумят насосы, отбивные молотки перебивают друг друга, как Бобчинский и… – Он вдруг вскочил, пораженный внезапной мыслью. – Постой! Да ведь на днях в «Огоньке» и в «Литературке» идет мое интервью. Там фамилия названа. После съезда писателей газетчики накинулись на меня, как шакалы. Ведь у меня то самое, к чему призывал Горький: главный герой – труд и человек, организуемый процессом труда! Я всем и каждому хвастал, что моя героиня живет среди нас и фамилия ее Чугуева… А злосчастный очерк «Васька»! Нет, ее не замаскируешь! Она сама в «Вечерке» хвалилась, что про нее повесть пишут… Что теперь будет, просто не представляю! Как я покажусь на глаза Кинарскому? О-о-о! – застонал он.
– А если действие вообще будет происходить не в Москве? Не в метро, а там где-нибудь…
– Где? – разозлился Гоша. – В Таити? Вдали от событий? Благодарю. Такие романы пускай крученые пишут.
– Не дерзи и не малодушничай, – одернула его Тата. – Если бы я была писатель, я бы знала, что делать.
– Что? Что?
– Бесстрашно смотреть правде в глаза и писать все, что тебе известно.
– Да ты что?..
– А что? Ты же сам только что Данта цитировал.
– При чем тут Дант? Я в Союз заявление подал!
– Вот и хорошо. Поставь в повести вопрос о двурушниках. Покажи Чугуеву с обеих сторон. В лицевой – отличная работница, а с изнанки – вредитель, который помимо своей воли разложил не только Осипа, но и комсорга.