За этим занятием и застал его Митя.
– Здравствуйте, Константин Яковлевич, – проговорил он явственно, как учила Тата.
Константин Яковлевич заранее решил вести беседу вежливо-иронически.
– Здравствуйте, – он сдержанно протянул руку. – Очень рад.
– А я Дмитрий Романович. Митька, в общем. Татка небось говорила? – Митя смущался и тряс слабую профессорскую кисть.
– Говорила, говорила…
– На метро работаю. Комсорг шахты.
– Знаю и это. Отдайте, пожалуйста, мою руку.
Митя окончательно смутился и плюхнулся в профессорское кресло.
Константин Яковлевич был тщедушен и худ особой, мефистофельской худобой, наводящей на мысль о коварстве и хитрости. Но он не был ни коварным, ни хитрым. Он был мнителен. Мнительность объяснялась просто. Маленький рост не позволял ему выглядеть с той значительностью, какую он в себе ощущал.
Башмаки на высоких, как у Ньютона, каблуках помогали мало, надменное вскидывание головы – еще меньше.
Константин Яковлевич стоял против Мити, закинув лобастую голову, словно его брили, и ждал, когда гость догадается встать с кресла.
Митя растерянно разглядывал кривые фасолины профессорских ноздрей, чувствовал, что сделал какую-то неловкость, но не мог угадать, какую.
– Это правда, вас в бомбовом футляре летчики вывезли? – спросил он наконец.
– Не в футляре, Дмитрий Романович, а в отсеке.
– Понятно, – сказал Митя.
– Что понятно? – подозрительно вскинулся профессор. – Вы с Наташей давно знакомы?
– Давно! Еще когда в школе учился… Я бывал у вас. Ножик у вас сломал.
– Ах, это вы изволили сломать! Так, так… – Профессор зашагал из угла в угол. – А теперь вместе посещаете театры? И какие ваши дальнейшие намерения?
Митя неопределенно пожал плечами. Он испытывал все возрастающую неловкость. И не потому, что явился свататься – об этом родители не узнали, – а потому, что над сватовством повис обман. От одной мысли, что, еще не женившись, он уже обманывает и Тату, и ее мать, и важного, смешного профессора, Мите становилось тошно.
Время шло, а язык не поворачивался говорить о главном.
– Тата намекнула, что вы с ней собираетесь вступить в брак, – помог Константин Яковлевич. – Не рановато?
– Почему рановато? Я на троих когда хочешь заработаю. А девчонки, они уже в школе плануют выйти за Гарри Пиля и жить в филармонии… Я смеюсь, – пояснил Митя грустно.
Константин Яковлевич опустился в кресло. Пружина злорадно звякнула.
– Что с вами? – заботливо спросил Митя.
– Не беспокойтесь. Нога. После льдины…
Внезапная мысль пронзила Митю. Вот кто должен подписать прошение о Чугуевой, герой-челюскинец, вот кто! Вот она, безотказная подпись. И бумага при себе. Уговорить, и вопрос исчерпан.
Митя весело вскочил с кресла и чуть не хлопнул профессора по плечу.
– Подвезло вам все ж таки, – заговорил он, – на весь свет слава! Татка как скажет, что дочь челюскинца, ее и милиция отпускает, и билет без очереди. Да и вы все ж таки в Крыму погрелись. Во дворцах отдыхали с наркомами.
«Таткина информация, – понял Константин Яковлевич. – Придется с ней серьезно беседовать».
– И премия, – продолжал Митя возбужденно. – Полугодовой оклад – все ж таки не шутка! Даже не верится. Мы с Таткой считали – больше шести тысяч. На дирижабли не будете жертвовать?
– Этот вопрос мы обсудим ниже, Дмитрий Романович. А в отношении женитьбы, и прежде, и в особенности теперь, я считаю замужество Натальи преждевременным. Пройдет годик-два, а там поглядим…
– Да и я считаю, что надо бы обождать, – согласился Митя. – А куда денешься?.. У нее дитё.
– Какое дитё? – Константин Яковлевич вскочил. Пружина брякнула.
– Кто знает. Если мальчик – Артем, девочка – Антенна. Сокращенно – Тена. А дальше дети пойдут, будем называть на Б, на В и так далее. Я смеюсь… А где шкура? – спросил он внезапно.
– Какая шкура?
– От белого медведя. Тут, на полу, лежала.
Тугое лицо профессора дернулось.
– Нас зовут к чаю, Дмитрий Романович, – заметил он.
– Сейчас, – сказал Митя. – У меня к вам разговор.
– В столовой поговорим. Пожалуйте.
– В столовой нельзя, – возразил Митя. – Разговор подпольный.
– В каком смысле подпольный?
– Татка бузит.
– Бузит? Каким образом?
Митя оглянулся на приоткрытую дверь.
– Про Чугуеву она не говорила?
– Про Чугуеву? – Константин Яковлевич тоже оглянулся на приоткрытую дверь. – Про какую Чугуеву?
– Про нашу Чугуеву!
Константин Яковлевич решил схитрить. Он пребывал в крайней растерянности.
– Ах, да… Чугуева, Чугуева… Как же, припоминаю… – пробормотал он.
– Ну так вот. Дела наши рассыхаются. – Митя плотно притворил дверь. – Она не желает расписываться. Подозревает, что вру.
– Чугуева?
– Зачем Чугуева? Татка! В общем и целом мы с ней договорились. Только она условие ставит: пока не сообщу про Чугуеву в инстанции, расписываться не будет. Может, на пушку берет, не знаю. А что я могу сделать? Бывшего начальника шахты просил заступиться – не желает, и помтех не желает. Татке трепался: Лобода подписал, и Бибиков подписал… Заврался по уши.
– А это нехорошо.
– Конечно, нехорошо. А что сделаешь? Говорит, расписываться не будет. А что мне теперь Чугуева? Она у меня с прошлого месяца не работает. Ее на могилки забрали.