Другая листовка была размножена на гектографе — нехитром аппарате, воспроизводившем текст, написанный особыми чернилами на бумажной странице.
Подписи на листовках были разные: на первой — «Группа социал-демократов», на второй — «Группа революционной молодежи», но призыв один: «Утром 6 февраля не вставайте на работу!»
Вася читал листовки и завидовал тем, кто писал их и печатал. Разве он не мог бы это делать тоже? Но дел хватало и без того. До 6 февраля — дня, когда вводились новые номерки, оставалось немного времени, а хозяева действовали хитро. 6 февраля был первый день великого поста, «чистый понедельник», следовавший за масленицей с ее блинами и гуляниями, начисто опорожнявшими кошельки рабочих. Когда кошелек пуст и дома нет никаких припасов, трудно начинать забастовку. И все-таки надо было поднимать на нее людей.
В понедельник утром Вася шел на завод в густой толпе рабочих и видел вокруг себя сосредоточенные лица. Люди словно бы подобрались в предчувствии испытаний и борьбы. А ему было весело, он без удержу сыпал шутками.
— Будет дело под Полтавой, — говорил он, и глаза его горячо блестели.
Началось сразу же, как прогудели заводские гудки, а вслед за ними взвыли в цехах сирены — нововведение Лабунского. Люди стояли на своих местах и не опешили браться за работу. Не было слышно того слитного, нарастающего гула, каким обычно начинался день. Только немногие станки были пущены в ход. Те, кто работал на них — преимущественно пожилые люди, — стояли как-то ссутулясь, не глядя по сторонам. Они не хотели встречаться глазами с товарищами.
Вася и его дружки рассыпались по проходам. Они не церемонясь останавливали пущенные станки, выключали моторы трансмиссий. Их кепки были сдвинуты на затылок, глаза горели боевым задором. Карманы штанов оттягивали гайки — испытанное оружие заводской молодежи. Гайками можно отбиваться от полиции, можно угостить и черносотенца, штрейкбрехера, пытающегося сорвать забастовку. Но пока не было нужды пускать их в ход. Достаточно вытащить гайку из кармана и показать тому, кто начал работу.
— Лоботрясы, — ругался бородатый строгальщик, которого молодые (забастовщики заставили остановить станок, — жизни не пробовали, на батькиной шее сидеть привыкли. У меня семья, чем кормить буду?
— Наши батьки тоже бастуют, — откликнулся Вася, — а есть и нам охота. У молодых, знаешь, какой аппетит? Лабунский на то и рассчитывает. Да мы сумеем ремешок подтянуть.
Но действовали не только забастовщики. Цеховые начальники ходили по пролетам, высматривая тех, кто покорнее и тише других.
— Ты что стал, заснул тут? — прикрикнул мастер, подходя к бородачу. — Давай пускай станок.
Бородач хмуро поглядел на мастера, потом быстро взглянул на Васю, и тот поймал лукавую искру, мелькнувшую в этом беглом взгляде.
— А мы, как другие, — протяжно сказал старик. — Чай, не дешевле людей…
В пушечной забастовка начиналась дружно. Но что происходило в остальных цехах? Несколько забастовщиков отправились на разведку и вернулись ни с чем. Во дворе, у ворот мастерских, стояли городовые и поворачивали всех назад. Разговор у них был короткий:
— Пущать не велено!
Тогда установить связь взялись мальчишки. Они пробирались из цеха в цех незаметно. На грязных заводских дворах, заваленных кучами бракованных отливок, горами лома и стружки, укрыться ребятам было легко. Вася недаром почти год бегал по мастерским с разносной книгой. Он знал каждый проход и каждый укромный уголок.
— Конторщик послал, Вернадский, — говорил он, наткнувшись на полицейского. — Важное донесение.
И доставал из кармана какую-то записку.
Один раз это помогло. В другой раз городовой толкнул его со злобой в плечо:
— Сказано — не пущать. Захотел в участок?
Городовой стоял у выхода из мастерской, загораживая калитку. Он был кряжист, тяжел и выглядел неповоротливым. Его голова была закрыта рыжим башлыком, из-под которого торчал крупный нос и остро глядели глазки, голубоватые, как снятое молоко.
— Ну, раз нельзя… — протянул Вася и вдруг нырнул у городового за спиной.
— Держи! — закричал тот и пронзительно засвистел на весь двор. Но Вася уже скрылся за грудой наваленных друг на друга опок.