В больничной кассе прочно утвердились большевики. Рабочие отдавали им голоса на выборах, — знали, кто сможет за них постоять. В больничную кассу обращались в трудную пору — при болезнях, увечьях, смерти близких, а трудная пора настала теперь для многих, — жили что ни день хуже, работали всё тяжелее. В кассе бывало полно народа. В толпе с теми, кто получал пособие, приходили и подпольщики. Вася бывал там тоже.
Правда, полиция не обходила своим вниманием больничную кассу. Облавы, налеты, аресты повторялись очень часто. Но Петербургский комитет большевиков присылал новых товарищей, и работа продолжалась. В больничной кассе Вася познакомился с Андреем Андреевым, Семеном Рошалем и другими видными большевиками.
В кассе он встретился и с Настей. Она не была партийной, просто девушка из рабочей семьи — немного пугливая и стеснительная, тянувшаяся к тому бунтарскому миру, который окружал в больничной кассе ее сестру, и вместе с тем еще боявшаяся его.
Молодые рабочие, заходившие в кассу, часто заговаривали с Настей, шутили, — она была хороша собой, — но девушка отмалчивалась и краснела. А с Васей разговорилась, точно была с ним давным-давно знакома.
Они скоро установили, что могут и правда считать себя знакомыми давно, — в одно время бывали в Ушаковской школе. Как это сразу не узнали друг друга?
Вышли из кассы вместе, и, так уж получилось, Вася пошел с Настей по Щелкову переулку в сторону, противоположную своему дому.
«Когда зайдешь в кассу еще?» — опросил он, прощаясь.
На улице было уже совсем темно. Зимой дни короткие, да они, оказывается, бродили по улицам не один час.
«Как-нибудь…»
Она помолчала.
«Послезавтра, а может быть, и завтра зайду».
Они встречались несколько раз, гуляли по улицам заставы. Потом Васю арестовали.
— Сходим к ней завтра домой, — предложил Вася Тютикову.
— Сходим, похристосуемся, — весело отозвался тот и смешался под сердитым Васиным взглядом. — Можно сходить, если хочешь…
Они сидели тогда у Алексеевых на кухне до самого утра и разошлись, когда на дворе было уже светло. Вася проводил друзей за калитку, несколько минут постоял на тихой улице деревни. Никого не было вокруг. В покрасневшем небе над городом всходило солнце, в ближних кустах пронзительно щебетали птицы. Вася улыбнулся радостно и удивленно…
После той ночи он бывал дома уже не часто. Поспав часок, он быстро пил чай и собирался:
— Ночевать, наверно, не приду. Вы, маманя, не удивляйтесь.
Так началась его кочевая жизнь. Ночевал он то у Вани Тютиков а, то у других ребят.
Через несколько дней какой-то парень забежал к Алексеевым:
— Тетя Анисья, не тужи. Он сыт, а ночует на Овсянниковской даче. Рубаху чистую просил прислать.
Вася появился дома неожиданно, постучал в дверь, когда Анисья Захаровна уложила детей и собралась уже спать сама.
— Ты как, сыночек?
— На лодке я приехал, маманя. В деревне никто не видел.
Мать долго смотрела на него. Похудел, лицо усталое и неспокойное.
— Голодный?
— Немножко. Я сегодня переночую, маманя. Потом забегал изредка и на минуту:
— Маманя, нет ли яичек вареных?
— Маманя, дайте двугривенный.
Как-то Анисья Захаровна сказала ему, чувствуя, что говорит не то — очень уж горестно было на душе, жаль сына и обидно, что всё так выходит:
— У меня ведь, Васенька, лишних двугривенных нет. Отец много ли получает? А семья, сам знаешь, какая. Раньше и ты рублей восемь приносил в дом — всё легче нам было. Теперь тебе двугривенные давай…
— Я понимаю, — сказал он, — всё понимаю. Да такой уж мне вышел путь…
Он проходил без работы всё лето. Никуда не сунешься — нелегальный. Паспорт можно было достать другой. Он сам помогал Ивану Грязнову делать паспорта. А Грязное считался специалистом, знал, какими составами смыть старые записи, мастерски вписывал новую фамилию, подделываясь под писарский почерк. Но такой паспорт было рискованно давать в прописку. В полиции разобрались бы. Да и трудно было Васе жить за Нарвской заставой по чужому паспорту. Слишком многие хорошо его там знали.
Но объяснить всё это матери было нелегко.
Уже осенью он как-то ночевал дома. Тоже затемно приехал на лодке и прошел задами. Утром сунул матери сверток:
— Бумаги тут нужные, вы припрячьте.
И пропал. Никак не мог он в те дни забежать в Емельяновку. За Нарвской было снова неспокойно. Завод волновался. Царские власти предали военно-полевому суду группу кронштадтских матросов-большевиков, обвиняя их в подготовке к бунту. Матросам грозила смертная казнь, и рабочий Питер поднялся на их защиту.