Потом пошли купаться — ночь была теплая и лунная, — и Вергасов с Коноваловым плавали наперегонки, ныряли, фыркали, брызгались; Платонов, закинув руки за голову, лежал без движения на воде, выставив свой громадный живот, и говорил, что может так даже спать; Хейломский изображал, как плавают женщины, гребя сразу двумя руками и шумно хлопая ногами по воде. Одним словом, веселились вовсю.
Часам к двенадцати все устали и постепенно разбрелись по домам. Вергасов пошел ночевать к Коновалову. Они разделись, стали укладываться, и оказалось, что ни тот, ни другой спать не хотят.
— Может, еще по маленькой?
Коновалов подошел к столу и налил по полстакана.
В окно постучали.
— Кто там?
— К вам можно, товарищ капитан? — донесся снаружи голос Ильина.
— Заходи.
В сенях хлопнула дверь, что-то упало, закудахтала курица. Наклонив голову, чтобы не удариться о притолоку, вошел Ильин.
— Чего там? — недовольно спросил Вергасов.
— Из «Гранита» звонили.
— Ну?
— К семи ноль-ноль к тридцать первому вызывают.
— И это все?
— Все.
— И для этого вы специально пришли?
— Да.
Вергасов протяжно свистнул и отодвинул ногой стоявший у стола табурет.
— Садитесь-ка, раз уж… — и не закончил.
Ильин снял пилотку и сел.
— Водку пьете?
Ильин пожал плечами:
— Я ж дежурный, товарищ капитан…
Вергасов потянулся за бутылкой.
— Ничего, я разрешаю. Сегодня разрешаю.
Вергасов налил, и Ильин, не отрываясь, выпил весь стакан.
У него выступали слезы, и, чтобы скрыть их, он низко наклонился над тарелкой. Коновалов весело рассмеялся;
— Сильна, брат?
— Сильна… — с трудом ответил Ильин, поперхнулся и вдруг закашлялся. Кашлял он долго, всем телом, и на лбу у него надулись жилы. Коновалов перестал смеяться и смотрел на него с удивлением и даже с интересом.
— Ты что, болен? А?
Ильин махнул рукой.
— Не в то горло попало. Бывает…
Коновалов снял со стены кобуру, вынул оттуда наган — он презирал пистолеты и свой старенький наган не менял ни на что, — уселся на кровати, поджав ноги, и, сказав: «Оружие прежде всего любит чистоту», начал его разбирать.
Вергасов доедал винегрет. Ильин сосредоточенно ковырял ножом край стола. Руки у него были большие, белые, с длинными красивыми пальцами и тонкими, совсем немужскими запястьями.
— Вы играете на скрипке? — неожиданно спросил Вергасов.
— Нет. — Ильин как будто удивился.
— А я думал, играете.
— Нет, не играю.
— На чужих нервах только, — откликнулся с кровати Коновалов и рассмеялся.
— А кем вы до войны были? — спросил Вергасов.
— Ихтиологом.
— Кем?
— Ихтиологом. Ихтиология — это наука о рыбах.
— О рыбах? — задумчиво сказал Вергасов. — Институт, значит, кончали?
— Кончал.
— А мне вот не пришлось… Все с винтовкой больше…
— Успеете еще, — улыбнулся впервые за все время Ильин, посмотрел на висевшие на стене голубенькие ходики и встал:
— Я пойду, товарищ капитан. Пора.
Вергасов потянул его за рукав:
— Успеете еще. Садитесь.
Вергасов исподлобья взглянул на Ильина и неожиданно почувствовал, что ему хочется с ним разговаривать. Он был в той приятной стадии опьянения, когда хочется разговаривать — не петь, не буянить, не показывать свою силу, а именно разговаривать. Причем, как это ни странно, именно с Ильиным. Он не понимал этого человека, не понимал, как, чем и для чего тот живет. Молчаливость и замкнутость Ильина он принимал за гордость, неумение — за нежелание или скорее даже за лень, застенчивость — за презрение к окружающим, — в общем он не понимал его да, по правде говоря, не очень до сих пор и интересовался им. Теперь же в нем заговорило любопытство. Подперев рукой голову — она стала вдруг тяжелой и не хотела сама держаться, — он смотрел на Ильина, на его длинное, почему-то всегда усталое лицо, на большой, с залысинами, от которых он казался еще большим, лоб, на его белые, с длинными пальцами руки. И Вергасову захотелось сказать что-нибудь приятное этому человеку, не слыхавшему от него до сих пор ни одного теплого слова — только замечания и указания. Сидит вот и бумажку какую-то на мелкие клочки рвет.