— Сам? — боец глазами указал на Сенькину руку.
Сенька почувствовал, что уши у него становятся горячими, и ничего не ответил.
— Ты не бойся… Говори.
Сенька переложил руку на другое колено — она стала вдруг ныть — и уставился в кончик своего сапога.
— Да ты что — немой? Или контузило? Звать тебя как?
— Сенькой.
— Семен, значит. А фамилия?
— Коротков фамилия.
— Ну, а меня Ахрамеев — Филипп Филиппович Ахрамеев. Будем знакомы, — и он протянул руку.
Сенька пожал сухую, горячую ладонь.
— Боишься, что ли? — боец криво улыбнулся и похлопал здоровой рукой Сеньку по колену. — Зря… Зря боишься. Сойдет. С месячишко отдохнем, а там… мало-мало заживет, и стрекача дадим. До излечения все равно судить не будут. Это уж я знаю, — он потянулся и зевнул. — А может, и отбрешемся еще.
Сенька молчал.
Боец вытащил из-под соломы плоскую железную коробочку, в которой немцы носят ружейные принадлежности, и ловко, одной рукой и губами, свернул цигарку.
— Тебе, правда, маленько хужей. Мы хоть на передовой все время толклись, а у вас, в тридцать девятом, кроме бомбежки, ни черта… Пулевое ранение. Начнутся вопросы, расспросы… Ты через котелок стрелял?
— Через какой котелок? — не понял Сенька.
— Через котелок, спрашиваю, стрелял или через мокрую тряпку?
— Нет. Просто так… — Сенька опять почувствовал свои уши.
— Эх, голова ты… — вздохнул боец. — Разве делают так? Котелок, тряпка — они же ожог скрывают. А ожог — что? Первая улика, — и он опять зевнул. — А в общем ни хрена, драпанем, не тужи… — Он вытянулся на соломе и молча стал курить, сплевывая в сторону крошки махорки.
Сенька взял «сороковку», докурил ее до самых пальцев и вскоре заснул.
3
Вечером принесли пшенного супа с куском хлеба, а потом пришел полковой химик — старший лейтенант, вынул лист бумаги и, присев на корточки, стал спрашивать Сеньку, где он родился, сколько ему лет, где учился и еще много вопросов. Сенька на все отвечал, а старший лейтенант записывал. Потом старший лейтенант прочел записанное и велел подписаться на каждом листочке. Сенька подписал. Старший лейтенант аккуратно сложил листочки пополам, всунул в планшетку и, ничего не говоря, ушел.
«За человека не считает — подумал Сенька и вспомнил, как он когда-то угощал этого самого старшего лейтенанта домашней крепкой махорочкой и как тот после этого всегда при встрече с Сенькой весело говорил: «Ну как, орел, покурим, что ли, твоей сибирской, крепенькой?»
Сейчас о махорке он даже не заикнулся.
— Дознаватель, — сказал из своего угла Ахрамеев, — ерундовина… Вот когда следователь будет, тогда узнаешь.
— А что, еще и следователь будет? — спросил Сенька.
— А как же. Он-то уж поговорит, будь уверен, — сказал Ахрамеев и встал. — Выйдем-ка посмотрим, что на божьем свете делается.
Они вышли. Сели у входа в палатку.
У перевязочной все так же толклись бойцы — запыленные, в выцветших гимнастерках, в черных от грязи бинтах.
Мимо прошел боец, опираясь на палочку.
— Ну как там, браток? — спросил Ахрамеев.
— Не видишь, что ли?.. — боец кивнул головой в сторону передовой и спросил, где регистрируют.
Над передовой один за другим пикировали немецкие самолеты. Какие-то новые, не похожие на утренние — маленькие, четырехкрылые, точно бабочки. Они долго кружились один за другим, потом камнем, совсем отвесно, падали вниз.
— Хозяева… хозяева в воздухе… Ты только посмотри. — Ахрамеев в сердцах сплюнул. — Что хотят, то и делают.
Сенька ничего не ответил. Он посмотрел на желтоватое облако, плывущее над передовой, и у него опять мурашки по спине пошли.
— Пойди вот потягайся с ним. Сегодня утром один наш «ястребок» в бой вступил. Так они его, бедняжку, так гоняли, так гоняли… А потом сбили. Туда куда-то, за лес, упал. — Ахрамеев протяжно вздохнул. — Не война, а убийство сплошное.
Сенька, скосившись, посмотрел на Ахрамеева. Тот сидел, поджав к подбородку колени, и тоже смотрел туда, где бомбят. Потом взглянул на Сеньку:
— Вот я на тебя смотрю. Парень здоровый — кровь с молоком. Тебе жить надо. Жить. А тебя под бомбы, как скотину, гонят. Я вот старик, а и то жить хочу. Кому умирать охота? Да по-бестолковому еще… Мясорубка — вот что это, а не война.
— Нельзя так говорить, — сказал Сенька не поворачиваясь, — солдату нельзя так говорить.
Ахрамеев даже рассмеялся мелким, сухим смешком:
— Нельзя, говоришь? А руку зачем продырявил? Чтоб немца сдержать, что ли? Ты уж хвостом не верти. Сделал так сделал. И правильно сделал. Голова, значит, еще работает у тебя. А посидел бы еще на передовой, совсем бы ее лишился или вот так, как этого, на носилках, приволокли бы, — и он подбородком указал на раненого на носилках.