— Так же, как вы, в свое время, помогали художникам?
Он делал вид, что не понимает моей шутки, а может, и действительно не понимал.
— Вот именно, вот именно. Я, моя супруга, дочь и ее муж, очень приличный, воспитанный господин, не нацист и никогда им не был. Вот и все. Никакой наемной силы, никакой эксплуатации, так что, с вашей точки зрения, — он опять очень мило улыбался, — никаких, так сказать, нарушений…
Я ничего не мог ему посоветовать, так как был несведущ в этих вопросах, и каждый раз он очень огорчался.
Как-то раз он явился со своей супругой, такой же, как он, сухонькой, тоже в каком-то крахмальном воротничке, в кружевных перчатках и с громадным старомодным зонтиком с крючком. Звали ее как-то очень длинно, но я запомнил только одно имя — Амалия. Она больше вздыхала и ахала, осматривала комнаты и даже где-то пощупала обвалившуюся штукатурку. К концу разговора она спросила, не знаю ли я, будут ли с них брать налоги за их предполагаемое маленькое дельце, и если да, то какие. Я сказал, что не знаю. Она была явно разочарована.
А как-то он притащил в своем рюкзаке два громадных семейных альбома. Это были пудовые фолианты, тисненные кожей, с гербами на переплетах и массивными застежками. Внутри было сборище королей, принцев и курфюрстов со всеми их семействами. Сам Август-Фридрих-Вильгельм изображен был более чем в двадцати видах: пухлым младенцем с задранными кверху ножками, томным отроком в бархатных штанишках и с кружевным воротничком, усатым буршем в корпоративной шапочке, еще более усатым офицером какого-то кавалерийского полка и, наконец, в королевском облачении — в мантии, короне, весь усыпанный орденами. Усы у него тогда торчали, почти как у Вильгельма, и в глазах было даже что-то монаршее.
Уходя он подарил мне большую фотографию, где он и его Амалия были изображены — он в безукоризненном фраке, она в подвенечном платье. Оба были молоды, красивы, и в руках у них были большие букеты роз.
— Это когда я еще был кронпринцем, — пояснил Август-Фридрих-Вильгельм. — Мне было тогда двадцать четыре, а Амалии двадцать один. Не правда ли, она здесь очень мила? Совсем грёзовская головка. Кайзер Вильгельм II, когда увидел ее — мы уже тогда соединились, так сказать, узами Гименея, — погрозил мне пальцем и сказал: «У тебя есть вкус, Август». А он был большой знаток женщин. Кстати, она из очень хорошей фамилии. Отец ее, младший сын великого курфюрста… — И он начал рассказывать одну из своих обычных бесконечных историй, которыми буквально вгонял меня в гроб. Он знал все, что происходило при дворах германских княжеств и герцогств с начала XX века. Он знал родословные всех монархов и их приближенных, знал все тайны и интриги дворов, с точностью очевидца мог рассказать все связанные с ними альковные секреты, помнил все парады и торжественные обеды, гербы и туалеты, манеры и моды, — одним словом, это был король-энциклопедия.
Сначала меня это забавляло, потом стало несколько утомлять, а когда визиты участились чуть ли не до ежедневных, я велел Чернышу направлять старика прямо к Федотику за продуктами.
За день или два до того, как наш батальон должен был совсем покинуть Дрезден, я совершенно случайно опять столкнулся с «поверженной династией».
Я шел по одной из разрушенных улиц города, когда за моей спиной раздался знакомый голос:
— Герр оберст, герр оберст!
Я обернулся. Август-Фридрих-Вильгельм приветливо махал мне рукой и подзывал к себе. Он выглядывал из какой-то щели полуразрушенного дома, а над головой его красовалась вывеска: «Шляпное дело м-ме Амалии». Вывеска была красивая — слева нарисована дамская шляпка и ленты, а над именем мадам Амалии лев и единорог, с закрученными хвостами и высунутыми языками, поддерживали корону.
— Прошу, прошу, герр оберст, заходите.
Я зашел.
Внутри было очень чистенько и уютно. На стенках висели картинки, в крохотном, выходившем на улицу оконце стоял пышногрудый бюст улыбающейся дамы в кокетливой шляпке, а сама фрау Амалия, помолодевшая и посвежевшая, по-моему, даже подкрашенная, в светлом передничке и светлой наколочке, любезно улыбалась из-за прилавка. Рядом стояла поблекшая, с поджатыми губами, обиженного вида особа, очевидно дочь, и время от времени появлялся какой-то молчаливый субъект с висячими губами, по-видимому тот самый очень приличный, воспитанный господин, не нацист, муж дочери. Заказчиков и покупателей я что-то не заметил.
— Как идут дела? — спросил я.
— Средне, герр оберст, весьма средне, — Август-Фридрих-Вильгельм покачал головой. — Сами понимаете, покупательная способность у населения невелика. И с материалом к тому же трудно. Хочется, чтобы все было все-таки первосортным, а время такое, что первосортное, сами понимаете, не всегда удается достать. Трудно, в общем, трудно, — он вздохнул. — Думаем вот параллельно начать открытки продавать. Старый, так сказать, Дрезден и новый. До и после. Вы меня понимаете? Любопытно? А? Как на ваш взгляд — спрос будет?