Кого же из этих трех Валег я больше любил? Живого ли, но чуть-чуть уже потерявшего четкость очертаний, (а как хотелось бы их восстановить, встретившись с ним сейчас, тридцатитрехлетним отцом семейства), или книжного, с которым нас сблизила совместная выдумка, или самого молодого, «соловьевского», где многое зависело уже не от меня? Кого же?
На этот вопрос нелегко ответить. Думаю, гадаю, а ответ все один — Валегу…
1959
Не юбилейное признание
К 70-летию И. С. Соколова-Микитова
Писатель… Что это такое? Он знает больше, чем другие? Видит лучше, чем другие? Имеет право учить меня, читателя, чему-то? И не на словах, а в книге, черным по белому, это уже вроде как учебник?.. Всегда, прочитав ту или иную понравившуюся мне книгу, я задавал себе вопрос: а каков он, писатель, в жизни? Похож ли на своих героев? Можно ли с ним вот так вот, по-человечески разговаривать?..
Когда-то, это было давно, у меня сложился некий выдуманный образ «идеального» писателя, которым я зачитывался бы и в то же время с которым при встрече мне было бы и легко и весело. Одним словом, хорошо…
Мне повезло — много лет спустя я встретился с таким писателем. Более того, я подружился с ним и думаю, что все, кому, кроме меня, выпало это счастье, благодарят судьбу за то, что она свела их с ним. Писатель этот Иван Сергеевич Соколов-Микитов.
Тут я чувствую на себе укоризненный взгляд Ивана Сергеевича: «Ну зачем вы это? Какой же я писатель? Не надо… Мы столько раз уже об этом с вами говорили, а вы вот и в статью — писатель… Я просто любитель. — И после паузы добавит: — Давайте выпьем за любителей, а?»
И мы выпьем за любителей. Какое это, в сущности, хорошее слово — «любитель»! Мне очень хотелось бы, чтоб оно потеряло свое теперешнее значение чего-то поверхностного (пусть сохранится для этого слово «дилетант»), а любитель пусть любит. Вот так, как Иван Сергеевич…
А он умеет любить. Все неподдельное, настоящее, простое, без вывертов, без фальши. А оно, простое и настоящее — будь то люди, звери, птицы, — в отместку любит его. Он как-то сказал: «Вы знаете, мне как-то в жизни очень повезло на хороших людей. Многих, очень многих я встречал. И они как будто не плохо относились ко мне…»
(Здесь я не могу не поправить Ивана Сергеевича — слова «не плохо относились» хочу заменить на «влюблялись». Говорю это со всей ответственностью, знаю по собственному опыту).
Внук пишет Ивану Сергеевичу из Ленинграда: «А кошка-то наша, дорогой Диля, нашла твою старую куртку и сидит только на ней». Иван Сергеевич улыбается, пожимает плечами: «Чужая душа — потемки. Перед этой кошкой все в доме подлизываются, а баба и внук кормят ее, ласкают, а вот спит только у меня». Иван Сергеевич явно тронут. Я тоже.
Я жалею, что так поздно познакомился с Иваном Сергеевичем — всего каких-нибудь пять лет. Увы, я не мог плавать с ним простым матросом на ближневосточной линии пароходного общества «Ропит», не мог бродить по кривым уличкам Константинополя или Александрии, пить вместе с арабами нечто обжигающее горло в кабаках Бейрута или Смирны, не мог летать и на «Илье Муромце», на котором летал Иван Сергеевич в годы мировой войны. Да, всего этого я не мог — между нами все-таки двадцать лет разницы, но встретиться где-нибудь на Новой Земле или Земле Франца-Иосифа, на Шпицбергене, на Тянь-Шане я уже мог. Мог, но не свела судьба…
Зато мне повезло в другом. Я могу отложить сейчас листок, на котором пишу, спуститься этажом ниже и постучаться в комнату № 7 нашего дома отдыха.
— К вам можно, Иван Сергеевич?
И он ответит:
— Заходите, заходите. Вот и хорошо. Выкурим с вами по трубочке.
И я сяду в угол дивана, он, как всегда, в кресле у стола — большой, широкоплечий, в синем свитере с белыми оленями, — и мы закурим. Иной раз Иван Сергеевич почешет этак затылок и взглянет лукаво:
— А что, если мы малость согрешим, а?
И мы малость грешим.
Люди, мало знающие Ивана Сергеевича, часто говорят: «Нелегкая, видать, у него жизнь была, грустный он какой-то…» Да, жизнь у него действительно была нелегкая, было в ней много интересного, было и счастье, было и горе, большое горе; но грусть — это не то слово, которое связывалось бы как-то с обликом Ивана Сергеевича. Хотя и это в какой-то степени есть, в той степени, в какой грусть необходима всякому человеку. Но сколько в нем, кроме того, доброты, и серьезности, и какого-то благородного покоя, и в то же время лукавого, изящного озорства, да и просто, я бы сказал, веселья. Одного только нет, начисто нет — нет фальши! Ни в чем — ни в мыслях, ни в поступках, ни в книгах. Он ненавидит фальш, она ему противопоказана, и только в столкновении с ней — будь она в книге или человеке — он проявляет еще одно благородное свое качество — гнев.