Николаю становилось лучше. Температура упала — выше 37,5—37,6 не подымалась. По вечерам, когда все в палатке засыпали и только наиболее тяжелые ворочались и стонали, Сенька с Николаем долго болтали в своем углу. Сенька полюбил эти вечера. Где-то над самой головой успокоительно стрекотали ночные «кукурузники», а они лежали и перемигивались папиросами.
— Ты за лисицами охотился? — спрашивал Сенька.
— Нет, не охотился, — отвечал Николай.
— А за медведями?
— И за медведями не охотился.
— Приезжай тогда после войны ко мне. Я тебя научу охотиться. У нас там горностаи, куницы есть, а белок…
И Сенька со всеми подробностями рассказывал, как он с отцом на охоту в тайгу ходил на целую неделю и как медведь чуть не оторвал хвост Цыгану и с тех пор шерсть из него стала вылезать и хвост совсем стал голый.
Николай слушал, иногда покашливая, потом спрашивал: — А за кукушками ты охотился?
— Кто же за ними охотится? Кому они нужны? — смеялся Сенька.
— А я вот охотился.
— Врешь.
— Зачем вру? Они там большие, жирные, пуда в три-четыре весом.
— Где ж это такие кукушки?
— В Финляндии такие кукушки.
— А ты и в Финляндии был?
— Был. Кякисальми — слыхал? Нет? Тем лучше. Я добровольцем тогда был. Вот эти два пальца отморозил тогда. И на ноге, на левой, четыре.
— Ты и орден там получил? — спросил Сенька.
— Там.
Сенька выждал немного, думая, что Николай еще что-нибудь скажет, но Николай ничего не говорил. Тогда Сенька спросил:
— А за что ты его получил?
— Чудак ты, Сенька. За что да за что. За войну, конечно.
— Нет… За что именно?
— Черт его знает. В разведку ходил, «языка» ловил.
«Врет, — подумал Сенька, — наверное, танк подбил или генерала в плен взял…»
Некоторое время они лежали молча, прислушиваясь к звону ночных кузнечиков. Полы палатки были приподняты, и над головами видны были звезды. Где-то сверкали зарницы.
— Эх, Сенька, Сенька… — тихо сказал Николай. — Жаль, что не в одной части мы с тобой. Взял бы я тебя к себе. Хороший бы разведчик из тебя получился. Раз охотник — значит, и разведчик. Помкомвзводом бы назначил.
— Я карту не умею читать, — сказал Сенька. — И вообще…
— Что вообще? Научился бы. — Николай, помолчав, вздохнул. — А завтра меня эвакуируют. Это уже точно. Доктор сказал. В тыл повезут. Ты воевать будешь, а я месяца четыре бока отлеживать где-нибудь в Челябинске, — и опять помолчал. — А до чего не хочется, Сенька, если бы ты знал…
Сенька ничего не ответил.
Больше всего в жизни ему хотелось сейчас быть у Николая помкомвзводом. Ох, как бы он у него работал… И обязательно бы сделал что-нибудь очень геройское. Так, чтоб все о нем заговорили. И орден бы ему дали. И чтоб Николай… Нет, этого никогда уже с тобой не будет. И воевать ты больше не будешь. Отвоевался. «Пострелял бы их всех к чертовой матери, — сказал Николай. — Чего с ними цацкаться». И с тобой не будут цацкаться. Ты солдат, ты давал присягу, обещал драться до последней капли крови, и ты нарушил эту присягу, струсил — теперь становись… Все! Нет тебе жизни на земле…
Сенька почувствовал, как что-то подступило к горлу, встал и вышел из палатки. Боже, чего б он только не дал, чтоб стать помкомвзводом у Николая…
На следующий день Николая тоже не эвакуировали. Где-то разбомбили мост, и машины стали ходить вкруговую. К тому же одна поломалась, и работали теперь только две.
Целый день шел дождь. Палатка была дырявая — посечена осколками, — и дождь тоненькими струйками, точно душ, орошал бойцов. Но никто не ворчал — уж больно жара надоела.
— Да и ребята на передовой отдохнут малость, — смеялись раненые, — меньше будут головы кверху задирать.
Сенька достал в соседней палатке потрепанную, без начала и конца книжечку — пьесу Гоголя «Женитьба» — и, водя пальцами по строчкам, читал вслух. И хотя читал он медленно, запинаясь — мешали какие-то незнакомые буквы «ѣ», «Ѣ», — всем очень нравилось, и смеялись дружно и весело.
Как раз когда Сенька дошел до того места, где Подколесин выскочил в окно, в палатку вошел красноармеец.
— Тебе чего? — строго спросил Сенька, не отрывая пальца от книги, чтоб не потерять места. — Видишь, заняты люди.