Это искатель незнамо чего познакомился на бегу с Василием Савельевичем, проговорив: «Вы не считаете, что у животных до появления человека был гораздо более высокий уровень жизни?»
Поскольку Антону было без особой разницы, где пробиваться в Шамбалу, то Василий Савельевич запросто сгоношил его на переход в Камышинский. Как в лесу-то без напарника? Ведь когда спишь, надо чтобы кто-то сидел на стреме. А то ненароком подвалит мишка и откусит «шишку». Впрочем в мертвом лесу, уничтоженном техноплесенью, распыленной с самолетов пискиперов, может подвалить только квазиживая слизь.
Несмотря на приличный рост и ширину плеч Антон показался безобидным, хотя он признался, что имелся в его биографии годичный срок отсидки. За то, что ударил своего дедушку поленом, а тот взял и помер. «Это как нахлынуло, — объяснял Антон, — дедушка стоял и ругал природу матом… а природа, то есть пракрити, как говорят ведантисты, защитилась моими руками.» Потом настало время «ганзейской свободы» и Антона выпустили из тюрьмы, как жертву тирании….
Дойдя к вечеру до озерка, путники сделали очередной привал и пытались поджарить на костерке какую-то пиявковидную рыбешку, а может и вовсе жирную пиявку, которую Антон поймал ботинком. Последнюю банку палестинской взрывчат…, то есть тушенки, решили оставить на потом.
Перекусив «рыбкой» и вытянув после этого из зубов остатки чего-то резинового, Антон перетянул тряпицей сальные волосы и сказал:
— Люблю я природу, и она мне отзывается. Не причинит мне вреда ни комарик, ни гад…
— Гадушка, — поправил его Василий Савельевич.
— Ни гадушка, ни волчок, ни мишка, ни клещик энцефалитный. Потому что я источаю одне лишь вибрации любви. Я перенастраиваю даже самых зубастых зверьков на волну мира и благорасположения.
— Да уж твоей головушке энцефалит не помеха, — согласился Василий.
Общая дискуссия вдруг прекратилось, а лицо Антона слегка исказилось.
— Живот болит.
— Брат микробушка пошаливает, — смиренно отозвался Василий Савельевич. — Мало, значит, ты его любишь. Вот он и обижается.
Однако Антон быстро юркнул в ближайшие пластмассового вида кусты и после недолгого кряхтения затих.
— Хорошо-то как, — спустя минуту послышался его голос. — Стоило пострадать маленько, зато сейчас словно воспарил. Еще Лао Цзы говорил, что сильный понос — это уже не понос, а просветление.
Василий Савельевич на минутку задумался о том, как с утра придется плот вязать, чтобы через озерцо перебраться, а напарник по-преимуществу будет просветляться и воспарять, вместо того, чтобы махать топорком. Эта мысль крепко огорчила его, и Василий Савельевич принял пилюлю с наркодом — подействует, правда, через час.
Но Антон вылетел из кустов как перепел, лихорадочно застегивая штаны, не имея на лице и следа благости.
— Самый свободный юноша самого свободного города, почему вы не спустили после себя воду? — вежливо, но строго вопросил Василий Савельевич.
— Там чудище прется сквозь заросли! Я видел его очертания — оно в два раза выше человека. Это не зверь, потому что не откликается на мои вибрации любви. Ему надо не травку и не мышку, а человеческого мяса.
Василий Савельевич хотел было обсмеять напарника, позабывшего о гармонии с природой, но и в самом деле что-то стало ломиться сквозь ветки, сопя мощно и яростно.
Оба странника мигом подхватили свои вещмешки и давай удирать во все лопатки, надеясь к тому же не слишком оторваться от берега озерка.
И было полчаса страшного ночного кросса, когда все сучья направляли свои острия именно в глаза.
Пластиковые заросли готовы были разодрать беглецов, разнести их кишки по сучьям, а мозги по кочкам. Но бимоны Василия Савельевича проецировали в его глаза тепловую картинку местности, а боди-комп проставлял азимуты и расстояния до колющих-режущих предметов. Антон же, как большой малыш, бесхитростно цеплялся за рукав напарника.