Мальчишки в отца: стоят рядком, как бабки на кону — крепенькие, малорослые, с гладкими лоснящимися пузцами. Материнского в них — уши: круглые, оттопыренные, со странной конфигурацией ушных раковин, будто раскололи пополам грецкий орех, вынули хрустящую мякоть и прилепили пустые дольки на стриженные виски.
Когда цветасто и безвкусно одетая Анна ведет под руку в кино своего благоверного, обмундированного в хромовые начищенные сапоги, синий с широким поясом плащ и велюровую коричневую шляпу, то рядышком парочка походит на заглавную букву Ю из детской раскрашенной книжки. Вторая половина чуть ниже первой, но высокая тулья комковато сидящей шляпы слегка скрадывает подобный изъян.
В их высокопотолочной избе есть все: цветной телевизор, саморазмораживающийся холодильник, стиральная машина и «швейка». На крашеном полу горницы от стены до стены — малиновый палас. Ковры в сельских избах редко где увидишь брошенными под ноги, они покоятся на побеленных стенах. Это вам не какая-нибудь дерюжка, одного ворсу набито килограммов двадцать. По ворсу мастера ткацких дел пустили замысловатые узоры — один краше другого. Комели живут с обильным достатком. В избе кроме паласов и гобеленов у детских кроватей три матерых ковра. Под потолком самой большой комнаты — четырехступенчатая люстра с пластмассовыми, под хрусталь, висюльками. Случается, баловники-детки запустят нечаянно в люстру мячом, она не звенит — шуршит, как крошево льда по заберегам.
На пухлых подушках, под наклонно повешенным зеркалом, на коврах и гобеленчиках — произведения вышивальщицы Анны. Особенно удаются ей на рисунках кошки. Ничего, что вместо продолговатых кошачьих глаз по два бордовых или голубых крестика, пипетка носа искривлена от нитяной набивки, хвост походит на беличий. Кошку все же можно принять за кошку — не за волчонка или пуделя. Есть на рисунках девочка с мухомором в руке, подобие космической ракеты и олень, почесывающий отвилину рога о высокий пень.
Двор в хозяйстве Тараса Ивановича образцовый, чистый, просторный. Не будь покрыт новеньким смолистым тесом, сюда смело мог бы сесть вертолет. У бревенчатых стен бани, гаража, длинной стайки — тугие поленницы осиновых, березовых и сосновых дров. Причем каждая древесная порода занимает свое место в многокубатурном скопище печного топлива. К бане и стайке ведут неширокие, но без щелей, крепкие тротуары. Доски прибиты к поперечинам аккуратно — шляпки идут ровненько, словно дырки по ремню. Гвозди в дерево приглублены миллиметра на три, потому что Тарас Иванович снимал шероховатости рубанком, купленным в деревенском магазине, над дверью которого висит облупленная вывеска «Товары повседневного спроса». Нынче деревня повседневно запрашивает много. Кооперация зачастую бессильна перед натиском требовательных емких слов «надо… где взять?» Комель знает, где. Под навесом несколько рулонов рубероида, солидные стопы шиферных листов и оцинкованного железа, уложен на ребро силикатный кирпич. На седле сенокосилки пачка импортных электродов. Дышло сенокосилки оседлала расписанная самим Тарасом Ивановичем дуга. Слева от крыльца, на избяной стене, висят связки тонких и толстых веревок, ременные вожжи и неимоверно большой хомут. Если, конечно, позаимствовать лошадь у Ильи Муромца или Добрыми, этот хомутище подойдет к вые. На колхозных и совхозных лошадках, которые с годами выродились, такой экземпляр шорной работы повернется на шее, как бублик на пальце.
Поинтересовался у Комеля: применима ли в его хозяйстве подобная амуниция? Ухмыльнулся, хитро почесал за ухом и, взбодрив на кирпичном лице шустрые глазки, заметил:
— У всякой иголки свое ушко.
Столь мудрое высказывание требовало расшифровки. Сообразительный Тарас Иванович понял это но моему молчанию и вдумчивому выражению лица.
— Если у иголки ушко с пылинку, не буду же я туда дратву вдевать. В это ушко — он ткнул кургузым нальнем в войлочную окантовку хомута — надо вдеть добрую шею. Вопрос: есть ли такая шея в хозяйстве Комеля? Ответ: есть. Вечером сынишка-старшак пригонит с посева хозяина этой хомутины.
Впервые я познакомился с Тарасом Ивановичем два года назад. Стоял июнь — жаркий, с сухими, частыми грозами. С лесной стороны наплывал на поля, на деревню Бобровку едкий слоистый дым пожаров. Томительно-напряженное сухогрозье продержалось недели две. Травы почти прекратили рост. Хлеба стояли вялыми. По земле ветвисто расползлись глубокие трещины.
В страшной духотище дня таилась взрывчато-опасная мощь. Казалось, голубо-серые небеса, как огромный купол стратостата, уже до отказа наполнились сжатыми газами, они вот-вот поднимут иссушенную землю и унесут ее невесть куда.