Родька без аппетита съел тугую теплую котлету, запил ее светленьким чаем. В рабочей столовой несмолкаемый гул. Он болезненно отдавался в ушах. Противно гудел надтреснутым колоколом. Бывало, выходил раньше оператор из столовой — полушубок нараспашку. Мороз сторонился, дорогу уступал. Теперь запахнулся в овчину крепенько, но все равно чует спиной и грудью жесткую хватку декабря. Ишь, какую прыть набрал, как художничает — носы и щеки подбеливает. Пока торопился Родька до общаги — двоих белоносых встретил. Ясно: автобус к скважинам не пойдет. Предстоит отсидка рабочих по комнатам. Сегодня это на руку Карнаухову. Тяжела голова от подступающего гриппа. Ломит мышцы. От лопатки к лопатке пробегает скорый ток озноба. Клонит в сон, но не хочется доверяться постели. Попадись в ее мягкие лапы — вконец раскиселит болезнь, обрушит на лежачего давящий груз. Не крикнешь: «Пощади! Лежачего не бьют». И слушать не захочет.
В комнате под пыльным плафоном тускло светит электрическая лампочка. На полу сор, окурки. Валяется растрепанная книга без корочек. Парни ставили на нее чайник, сейчас не разобрать заглавие на титульном листе. Однобригадников подселили к Родьке ленивых, апатичных, зубастых. Разработали они для себя странные путаные воззрения на жизнь: работай, как можешь, по деньгу отдай сполна. Вряд ли этим операторам приходилось испытывать такую усталость, какую не раз испытывал Родька Карнаухов после полусуток честного труда. Спал однажды возле бревенчатой посадочной площадки, и его не мог разбудить опустившийся рядом вертолет. Пилот подошел к «мертвому» оператору, увидал: на лице угнездилось множество комаров, располневших от крови.
Первые месяцы вахтовой жизни выматывали Родиона. Через полгода втянулся. Бегал после долгой смены на танцы. Ложился в полночь. Вставал в шесть утра без будильника, без окрика бригадира.
В прошлом году в этой комнате даже в самый разгар зимы было тепло. Окопные щели не затыкали тряпьем. Не обклеивали бумажными полосками.
Карнаухов пошел к заведующей попросить ваты. Возле кастелянной парни кромсали в коридоре старый матрас.
— Можно мне приложиться? — попросил оператор.
— Дери! Всем хватит, — разрешил малорослый паренек.
У него Родион не усмотрел на правой руке большого пальца.
— Ну и вата — лохмата! — хихикнул беспалый, поднеся клок к носу. — Запашиста, будто хорьки в матрасе жили.
В комнате операторы играли в шахматы. Один из них — плоскощекий, угреватый — смолил сигарету без фильтра, выпуская напористый дым через полуоткрытый рот. Поиграл ладонью, скрежетнул зубами.
— …Проклять! Опять прозевал!.. Ты, Ради-вон, иди вон! Не было тебя — везло. Пришел — началась невезуха. Чеши пока в другую комнату.
От обиды у Карнаухова почему-то всегда сужались глаза. И сейчас он почти сокрыл голубые кружки. Верхний ряд зубов плотно сомкнулся с нижним, как перед дракой. Поначалу хотелось подойти к столу, пинком выбить стул из-под пахала, предложившего покинуть комнату. Салаги! Без году неделя вахтуют, а уже пузырятся, командуют. Сдержал гнев. Сказал спокойным тоном:
— Тебе, гусенок, еще надо пенку с молока слизывать. Подметай пол. Да побрызгай сперва. А мы с Вашохой окно будем заделывать. А то декабрь снегуров из нас сделает.
Вахтовики-первогодки промолчали.
Дымы из выхлопных труб машин долго не рассеивались в промороженном насквозь воздухе. Они поднимались лениво, гуртились на одном уровне сплющенным туманом. Над окоченелыми вершинами деревьев держалось боязливое, хрупкое солнце. Думалось: если упругий высокий купол сосны качнется, заденет его нечаянно, то солнце, похожее на красное стекло фонаря, дзынькнет, как от удара камнем.
Уровень воды в котельной падал. Как могло случиться, что несколько питающих артерий оказались неспособны донести земную влагу до котлов? Летом не было перебоев с водой. К зиме провели дополнительную резервную нитку от водяной скважины — и на тебе!
Пожарные машины беспрестанно днем и ночью подвозили к котельной тонны воды. Сливали по шлангам. Вновь спешили к скважине.