Справа тянется снежная горушка и свежая траншея. За земляным валом лежат подвезенные водопроводные трубы. Много их еще несостыкованных.
Родион подошел к ближнему сварщику, похожему в покоробленной неуклюжей брсзентухе на пингвина. Он только что потушил высокотемпературный костерок, менял электрод в держателе. Морозище докрасна натер кирпичом круглое лицо сварщика. Под еле заметными ресницами часто смаргивали воспаленные усталостью и огнем глаза.
— Помощь нужна? — спросил Карнаухов.
— Начальство прислало?
— Нет. Самолично. Имею пятый разряд сварщика. Сейчас из-за глаз оператором на скважинах.
Мужик протянул коллеге уважительно сперва руку, потом, как эстафету, вручил держатель.
— Хоть перекурю, разомнусь… спина свинцовая.
Вот она знакомая пляска огня и металла за светозащитным стеклом. Беснуются крошечные волны. Шуршит стальная шуга под электродом. Сечет снег мелкая звездынь искр. Родион вслушивается в размеренный говор огня. Всматривается в его ровную, чистую плавку. Струя твердеет быстро. Кромки шва идут аккуратные, нерваные. Карнаухов не без гордости сознает: не разучился «портновскому искусству», игла-электрод не подводит. Прошив такой — ни один отдел технического контроля не придерется.
До последней минуты ощущались непроходимая боль в голове, неотвязный звон в ушах. Теперь, при виде бунтующего огня, разжиженного металла, его адской температуры на плотном стыке, куда-то ушла совсем, растворилась высокая температура тела. Жар головы слился с жаром огненного труда. Не успел электрод опомниться, как превратился из стройного, бравого молодца в крошечного младенца, уцепившегося за развилку держателя.
Родион опустил щиток. Сварщик торопливо прикурил от коротышки-электрода вторую сигарету, бросил секундный взгляд на трубный стык. Почти не раскрывая рта, не впуская в него немую стужу, пробасил:
— А ты мо-гёшь… очень даже мо-гёшь.
Не впервые ухитрялся Карнаухов отвлечь болезнь каким-нибудь делом. Почти всегда удавалось обойти ее недалекой сторонкой. Так случилось и теперь…
После смерти матери Родьке стало невыносимо тяжело и горько. Вместе с родным человеком ушли ласки, улетучились тихие, светлые сны. Мальчик думал, что он никому теперь не нужен, всеми забыт. Весь большой мир, куда он рассчитывал войти смело и гордо, сузился до пределов его клоповного закутка в чужой избе.
Заглянет за перегородку тетка, нашвыряет обидных, несправедливых слов, обзовет лентяем, лежебокой. Еще горше станет на душе. Ведь он не ленив. Приносит дрова. Таскает воду. Расчищает снег у дома и за воротами. Ходит в магазин за продуктами. Даже моет полы. Тетка-маклачка редко когда похвалит. Год назад от нее сбежал сожитель, завербовался в какой-то северный леспромхоз. Лютая тетка не раз выгоняла сожителя на ночевку в сарай. Швыряла в него скалкой и поварешкой. Тихой, кроткой была хозяйка только в церкви и у домашних икон. Делилась с богом вечными обидами, постоянно канючила: «Помоги… вразуми… направь… не забудь вдову бедную…»
В закутке, где поместился Родька, квартировала раньше студентка. Ей пришлось отказать. Пропала ежемесячная двадцатка. И это тоже прибавляло озлобленности еще нестарой барахольщице. За столом на племянника сыпались упреки:
— Сидишь на моей шее. Пить надо было меньше твоей матухе — жила бы еще. Весьма здорово она поступила — сбыла сестре такое сокровище. В детдом, небось, не хочешь? — в бесчетный раз пытала ворчунья.
— Хочу!
— Чего хочешь? — не поняла сразу хозяйка.
— В детдом хочу. К ворью, хулиганью. Лучше с ними, чем с тобой… Там не воруют ребята. Дружно живут. Узнавал.
Толстые теткины губы раскрылись, задрожали. Рука поднялась над головой ослушника для подзатыльника, но надломленно опустилась. На макушку племянника был нацелен цепкий взгляд Христа. Не хотелось призывать его во свидетели скорой расправы.
— Хоррош, братец, хоррош! — негодовала тетка. — Так за хлеб-соль благодаришь? За приют?..
Не лезли в голову школьные уроки. Все сильнее под свою властную руку брала Родьку улица. Приходили дружки по спортклубу. Шли гурьбой на горку. Перемывали дорогой косточки тренеру.