Там, куда смотрел Иван Герасимович, находился город Стрежевой — Большая земля. Там были управления, тресты, дома с просторными лоджиями, детские сады, школы — все, без чего не могут жить люди, обустраивающие неприветливую на первый взгляд нарымскую землю. Люди как бы взяли поручительство застроить пустующие просторы и неукоснительно его выполняют. Северяне расшивают болота и урманы лентами бетонных и гравийных дорог. Возводят жилые поселки. Монтируют станки-качалки, дожимные насосные станции. Кивая людям и трудной земле, станки-качалки не убаюкивают ее, наоборот, не дают ей спать.
Тень задумчивости растаяла, в глазах Пахомова зажегся спокойный свет.
Оказалось, что у бурового мастера сильно болеет восьмилетняя дочка. Майя родилась слабенькой, плаксивой. Румянец редко окрашивал ее щеки. Часто в тельце девочки бился такой слабый огонек жизни, что родители опасались, выживет ли она вообще.
Мы с Пахомовым долго не могли уснуть в ту майскую неспокойную ночь. Белые северные ночи только начали набирать силу. Не будь ненастья, свет погулял бы еще над разливами, над временным поселением буровиков. Но тучи плотно зашторили все небо. Лишь в редкие отдушины струисто лились белые полосы.
Обь расправлялась с землей по-свойски. В наступающей темноте были отчетливее слышны набеги неусыпных воли. Казалось, настырная вода успела подобраться под бок зеленого вагончика и монотонно бьётся в металлическую обшивку, проверяя ее на прочность.
Многоснежная зима, поздняя весна с обильными осадками сотворили многоводье на радость рыбе и на горе людям. Плавильные цеха природы долго и усердно растапливали высокие сугробы, толстые льды на больших и малых реках. Вода обрела подвижность, живучесть, силу, породила бесчисленные затопи. И хозяйничает, где хочет, Обь — в низкоберегих поселках, на поскотинах, на огородах. Вода успевала побывать там, где монтируют блочно-кустовые насосные станции, прокладывают выкидные линии нефтепровода, строят дороги. Река спешит успеть везде. Торопится посмотреть, что же натворили пришельцы в этом когда-то пустынном крае.
Пахомов покрутил рычажок транзистора. Красная стрелка остановилась напротив четко написанного слова «Москва». Передавали скрипичный концерт Паганини. Мы находились во власти то запальчивых, то нежно льющихся звуков. Когда концерт закончился, Иван Герасимович сожалеюще вздохнул:
— Люблю скрипку… нежная у нее душа. Ни один инструмент не сравнится с ней по силе музыкального воздействия на человека… Слушаю, и всплывают воспоминания разные… рельефнее проступает прожитое время. Вот лежу и дочку вижу, как она, бедненькая, на больничной кроватке мучается. Приду к ней, она так укорно-укорно на меня смотрит. Заплакала раз: «Па-ап, возьми меня отсюда». Сжал зубы. Не хочу слабость отцовскую показывать. Сдержался. Приду домой из больницы, уставлюсь на корешки книг, как на иконы, сплету пальцы и молюсь: «Господи! В чем провинился я? Неужели ты мстишь за гнезда, разоренные в детстве? Неужто разоришь мое, так трудно свитое гнездо?» Знаю, что никто мольбу мою не услышит, но шепчу и шепчу…
Когда Майе седьмой годик пошел, мы с женой воспряли духом: болеть перестала, все ест. Сласти попросит — пожалуйста. Ватрушки с творогом — вот тебе, доченька, и ватрушки. Жена моя, Лена, мастерица по части стряпни. Таких крендельков напечет — слюнки текут… Однажды дочка апельсинов попросила. Все стрежевские базы объехал — нет. На самолет — и в Томск. Достал. Это не детский каприз. Видимо, организм человека имеет свойство самонастраиваться на то, что ему необходимо. Когда Лена носила дочурку, она то одно, то другое требовала. Селедки, киселя клюквенного, моркови. Обеих моих женщин я привык баловать. Ни в чем отказа не знают.
Дребезжало оконное стекло. За игрушечным нашим домиком раздавались сиплые звуки, шорохи, вой ветра. Слышался лязг металла, доносились крики — буровики несли ночную вахту. Много предстоит им выполнить спуско-подъемных операций, пока все бурильные трубы пройдут запланированный километраж — свой подземный маршрут от устья до забоя скважины. В небольшое окошко была видна буровая, залитая тусклыми огнями. В переплетении световых и теневых полос мелькала на площадке фигура верхового рабочего.