Вернулся в Стрежевой и первый раз за все время по-крупному поговорил с женой. Ни с того ни с сего нагрубил ей. Куркульшей обозвал. Сказал, что дух мой поработила. Столько накуролесил, стыд потом жег. Тогда и великое внушение себе сделал: «Нет, Иван, черт ты неуемный, живи по первому варианту, не помышляй ни о каком втором и третьем… ишь, губешки раскатал, о запасных ходах размечтался!» Взвесив все «за» и «против», убедился: не нужна никакая перемена. Никто на меня семейную узду не набрасывал, потому не моги травмировать душу другого человека. Теперь наша с Леной жизнь у меня как бы на второй план довитой порослью. Встречались возвышения материковой тайги. Они походили на острова в незыблемых океанских широтах.
Люди бросили Васюганью дерзкий вызов. Посягнули на его извечное спокойствие. Наступать нефтяникам было куда. Отступать не предусматривалось бурным временем и упрямыми делами людей. По воле судьбы сокрытая под трясинами нефть диктовала только бой — великий, неотступный, долгий.
Болота являлись свидетелями человеческой неустрашимости и упорства. В необозримых мшистых пустынях дороги служили кровеносными сосудами, питающими огромное живое тело ударной стройки. Истерзанные техникой летники, вожделенные зимники, рукотворные бетонки смело вторглись в пределы болот. Протянулись к месторождениям, буровым вышкам, скважинам. Здесь было наведено множество воздушных мостов. Сновали по ним крылатые и винтокрылые машины, совершая привычный небесно-земной круговорот.
Люди ждали нашествия зимы, морозов. На главных базах Большой земли скапливались для северян горы неотложных грузов. Огромный поток машин должен был хлынуть после крепкой проморозки зимников.
Нарушая календарный устав, забесновался ранний снег. Завыли в луженые глотки ветры. Будто в обморочном состоянии пребывала напуганная природа.
Никто не знал, по какой раскладке заварит кашу новая зима. Прежние были теплые — сиротские — с частыми оттепелями и тиховейными ветрами. Кое-где оголенные трубы теплотрассы, опоясывающие вахтовый поселок, вызывающе поблескивали черными боками. На трубы садились погреться суетливые вороны. Блаженно растягивались на изолировочной ленте раскормленные собаки. Поселковая котельная весело дымила высокими трубами.
— Не кипятись, рыбак! Ты же знаешь, здесь места для нереста рыбы. Пережди недельку-другую.
— Брось меня учить! Рыбнадзор! Нерестилища!.. Мы нефть выметываем вместо икры. Родит она что?!
— Вот что, Складнев, иди завтракай! И к штабелю шагом марш! Плот будем делать. Видишь, твои прогнозы, братец Авось, не сбываются — Обь наступает.
— Её дело… Я не рабсила… не нанимался плотничать.
— Дважды повторять не буду, — сказал старшой и медленно направился в конторку.
Помучившись с мотором, так и не заведя его, Владлен сел в обласок и налег на весло, всаживая в воду всю лопасть. Долбленка ходко побежала к месту, где стояли ловушки.
Неудачи преследовали парня одна за другой: улов был мизерный, а на обратном пути недовольный рыбак чуть не вывалился из обласка. Зачерпнул бортом много воды, она налилась за голенище сапога.
Проходя мимо столовой, Складнев услышал оклик Нины:
— Владь, заходи. Завтрак тебе оставила.
— Не хочу, — буркнул дизелист. — Возьми вот рыбу. Ни к черту добыча.
— Пахомов приказал не брать, не готовить…
Владлен не дал договорить. Всунул дужку ведра в руки растерянной поварихи, процедил сквозь зубы что-то нелестное в адрес мастера.
— А ты сготовь, дорогуша! — миролюбиво добавил он и слегка щелкнул пальцем по вздернутому носу опешившей Нины.
В балке переобулся и отправился к буровой, где стучали топоры, похрапывали пилы. Среди рабочих выделялась фигура старшого. Ослушник невольно залюбовался этим человеком. Придай природа Ивану Герасимовичу побольше роста, награди пышными усами — напомнил бы он Петра Первого на верфи. Здесь, правда, возводили не корабль — четырехнакатный плот, но Пахомов работал с таким же увлечением, как молодой царь, жаждущий славы Российской державе. Вахтовики торопились. К острову смело подбиралась студеная вода.