- А наши? - спросил Игорь. - Наши что?
- А наши-то про операцию узнали вовремя, они прибытие дивизии из Франции засекли, там рейд конный был, ну и нарвались на этих "французов". Но думали - защитимся... - Тут Леня вздохнул. - А как защитишься?
Тут шестьдесят первая армия стояла в основном. Шестьдесят вторая - в Сталинграде, она известная, а здесь - шестьдесят первая. Но это только говорится - армия...
На километр фронта - полтанк-а и две пушки. И неполный боекомплект снарядов... Куда их, эти две пушки, таскать? Куда раньше ставить? И танки... у Манштейна - пятьсот, а у наших знаете сколько? Семьдесят семь...
У Манштейна даже "тигры" тут были, их из Африки, от Роммеля привезли, даже не перекрасили, так торопились...
А "тигр" что? Броня - сто двадцать миллиметров, вот. - Леня показал пол-ладони. - Ее чем возьмешь?
- Не сто двадцать, а сто пять, - поправил Миша.
- Чего сто пять? Чего сто пять? Сто двадцать!
- Сто пять!
- Сто двадцать!
- Сто пять, я сам читал!
Лапшин заорал на весь класс:
- Зверев! Толик! Ну Звериныш же! Сколько броня у "тигра"?
Толик Зверев в конце класса оторвался от книги и не задумываясь отрапортовал:
- Сто двадцать миллиметров, пушка - восемьдесят восемь миллиметров, длина ствола - шесть метров двадцать сантиметров, вот как отсюда и дотуда.
- Понял? - веско сказал Лапшин Мише. - Он бьет почти на два километра. Наши еще в то время и не достреливали до него, а он уже - блямс! - Леня ударил кулаком по ладони. - Блямс!
- Все равно Т-тридцать четыре лучше, - отозвался Зверев с последней парты. - Наши научились тогда кумпола штамповать. Вот так: бац - и кумпол, бац, бац - и кумпол. Немцы хотели тридцатьчетверку сделать, собрали инженеров, а не смогли.
Сражение в классе разгоралось.
Леня Лапшин, длинный, подобранный, быстрыми и точными движениями чертил на доске стрелы, показывая, как Манштейн за сутки дошел до Аксая и переправился через него, и как он занял Верхне-Кумскую, вот тут, на полпути до Мышковой, и как наши смертным ударом отбили станицу, а Манштейн опять занял ее, а наши опять отбили, а Манштейн окружил их, а наши выбились из окружения, и уже ничего не осталось у них, ни танков, ни пушек, и людей, кажется, не осталось... А Манштейн еще одну дивизию сюда бросает, свежую! И пятьсот самолетов немецких по три раза в день вылетают... Со страшной силой рвется Манштейн к Мышковой, к Громославке, к Сталинграду, и уже никакого заслона почти что нет ни здесь, ни поблизости - как остановить? Как?
Незамеченная, подошла Елена Васильевна.
- Мальчики! Звонок был! Урок.
- Урок? - Леня Лапшин оторопело посмотрел на Каштанову. Где он? Как он сюда попал? Разве он не лежит в снегу, разве не винтовка у него в руках?
- Какой урок? - переспросил Лапшин, недоумевая.
- Литература, - кротко сказала Каштанова.
- Литература, литература, литература! - Лапшин бросил мел, с размаху швырнул тряпкой об пол и пошел на место, сжав кулаки от злости.
Все ему враги! Все! Его душила злоба, он задыхался от азарта прерванного сражения, и казалось ему, мерещилось, будто оттого, что его прервали, роковым образом переменится судьба наших там, в прошлом, и прорвет фронт Манштейн, сольются "Зимняя гроза" и "Удар грома"...
Ведь история - это прошлые, прошедшие события, а произошли они день назад, или тридцать пять лет назад, или сто тридцать пять - какая разница? Всё в прошлом!
Леня так был погружен в свое, что не слышал, как Костя Костромин, безбожно торгуясь и стараясь не обиде гь Елену Васильевну, уговаривал ее отдать им этот урок.
"А мы за это, - говорил Костя, - мы всю вашу литературу наизусть выучим!"
- Мою? - улыбнулась Каштанова и позвала: - Леня! Лапшин! Иди продолжай! - И она села за парту рядом с Клавой Керундой.
"В конце концов, - подумала Каштанова, - разве мы не об этом с Алешей мечтали? Чтобы все разговоры с коммунарских дней выплескивались в будни и определяли будничные разговоры... Чтобы острова сливались в материк".
Месяцем раньше Леня ни за что не пошел бы - обиделся бы, да еще взвинтил бы себя, довел бы дело до скандала - это он умел, как и все семьветровские.
Но месяцем раньше его рассказ был бы его личным делом и вызывал бы одну реакцию: "Вот Лапшин, все знает!"
А теперь всем было важно и интересно то, что он рассказывает, Леня чувствовал это, у него был уже небольшой опыт доверия к ребятам. Раньше, рассказывая, он всегда отстаивал себя и свое право на рассказ; теперь воинственность эта была ни к чему - и Леня без спора, легко подавив обиду, вышел к доске.
- Значит, Манштейн рвется к Сталинграду, ему уже рукой подать... Как остановить его? - Леня отошел от доски. - Здесь Василевский был представителем Ставки... Он еще двенадцатого декабря, когда Манштейн только пошел, он первый понял, что дело плохо, что удара такой силы не сдержать... Василевский звонит в Ставку: давайте выставим заслон, срочно бросим на Мышкову армию Малиновского!
А ведь армия-то для другого была предназначена! Жалко ее в эту операцию вводить! Вот в Ставке и думали... А Малиновский пишет в своих воспоминаниях, что он всю ночь на тринадцатое не спал: что решит Ставка? Вот представляете? Он, может быть, один знал, какая беда ползет - не ползет, скачет! Вот он не спит, ждет решения: послушаются его или не послушаются?
- Ну и что? - спросил Саша Медведев. - Не тяни!
- А я не тяну. Утром сообщили: армию Малиновского двинуть против Манштейна, направление удара - Громославка... Вот как две стрелы в одно яблоко: Манштейн на Громославку с юга, Малиновский с севера - кто быстрее дойдет?
- А если бы по-другому решили? - спросил Паша.
- Тогда... Тогда вполне возможно, что Паулюса вырвали бы из окружения и Василевский был бы еще и виноват.
Ведь он перед Ставкой отвечал...
Класс загудел. Всем показалось несправедливым: как же виноват, если предупреждал! Если говорил!
- Мало ли что говорил, - с оттенком презрения к этим штатским людям ответил Леня Лапшин. - На войне по результатам судят, там разговоры не в счет. Ты не говори, ты побеждай!
Леня собрался с мыслями и продолжал рассказ.
Двести километров шли по талому снегу, по пустой степи, без передышки и обогрева передовые части Малиновского, и в то же самое время рвался к Мышковой Манштейнстрашные гонки со смертью по заснеженной пустыне...
И вот Манштейн, собрав все силы, вышел к Мышковой...
Но на шесть часов раньше вышли на Мышкову части Малиновского!
И пошли бои на Мышковой - за Громославку, за Васильевку, за каждый метр на северном берегу реки...
Леня замолчал и подумал: "Вот мы здесь сидим сейчас... А где бы мы были и что бы с нами было, если бы не успели наши на Мышкову? Если бы сдалась речка Мышкова?"
Позже Каштанова рассказывала мужу о ее странном уроке.
- Надо было тебе поправить немножко Леню, - сказал Каштанов. - Так вопрос ставить нельзя: если бы проиграли на Мышковой, то... Это исторически неверно.
- Исторически, может, неверно, - согласилась Каштанова, - а по-человечески я Леню понимаю... Если бы каждый солдат, погибая, не думал, что в этом бою решается вся судьба войны, то как же шел бы он на смерть?
24 декабря 1942 года армия Малиновского, выдержав удар на Мышковой, перешла в наступление, 25-го к вечеру наши были на Аксае. 27 декабря корпус Ротмистрова завязал бой за Котельниково, откуда Манштейн начал свой поход, и 29-го оно пало. Малиновский перенес свой штаб в Громославку.
Что же касается Лени Лапшина, то он пережил сражение на Мышковой и как солдат, и как полководец, и как историк, и не мог он жить дальше так, как жил. Что-то он должен был сделать, именно сделать. Совесть его мучила так, словно он убежал с кровавого сражения на Мышковой.