После ужина столы растащили по углам, освобождая место для плясок. Пиво сменила водка, которую бурлаки пили в немереных количествах, не морщась и не закусывая. Трактир наполнился весёлыми девицами, в сопровождении «котов». На один из столов забрался карлик с кривыми ножками и непропорционально большой головой.
— Это Еремейка, — шепнул мне Пантелей. — Лучший балалаечник и балагур на всей Волге. Сам песни и частушки сочиняет, сам же их и поёт.
Карлик взял в руки старенькую балалайку, его руки бойко забегали по струнам, он запел.
Двое цыган вывели на середину ручного медведя.
— Ванька, пляши, — скомандовал один из них.
Медведь принялся испугано семенить лапами. Мужики покатились со смеху.
Теперь цыган вручил медведю в лапы палку, которой грубо придали ножом очертания ружья, и водрузил на голову солдатскую треуголку. Раздалась команда:
— На плечо!
Медведь не хуже заправского вояки вскинул на плечо своё «ружьё».
— Налево! Шагом марш!
Медведь принялся неуклюже маршировать по трактиру.
Восторгам публики не было предела. Медведь обошёл зрителей с шапкой, куда бурлаки накидали медяков.
А Еремейка продолжал петь:
Бурлаки вошли в раж. Водка ударила им в голову. Вскоре каждый из них был готов отдать трактирщику последние портки. Я старался благоразумно избегать излишеств в выпивке. Забился в угол, и не принимал участие во всеобщем веселье.
Настала очередь плясок. «Маруськи» выстроились в ряд, снова заиграла балалайка, и они ринулись в центр круга, задирая выше колен подолы сарафанов.
Мужики тут же сорвались с мест и присоединились к ним. В пляске договаривались о цене, платили «коту» и удалялись. Я же на девиц только глазел. Сам плясать не шёл, потому что не умел. Как-то раз я был приглашён на ассамблею. Одна милая девушка вызвалась научить меня заморскому танцу, но я был вынужден с позором ретироваться, после того, как отдавил ей обе ноги.
Я загляделся на одну «маруську» стройную как молодая берёзка, огненно-рыжую. Она плясала, получая наслаждение от самой пляски, ловко укорачиваясь от похотливых лап бурлаков, тянувшихся к ней со всех сторон. Перехватив мой взгляд, она тут же оказалась рядом.
— Чего смотришь как девка-недотрога. Я же не дева Мария с иконы. Я живая, горячая, страстная. На меня не смотреть, меня любить надо. Хочешь меня любить?
Я кивнул.
— А у тебя деньги есть?
Я снова кивнул.
— Тогда заплати пятак вон тому хмырю, что стоит у двери и пошли наверх.
Мы поднялись по крутой скрипучей лестнице. Здесь было множество каморок, разделённых дощатыми перегородками. Из-за занавесок, заменявших двери, раздавались блаженные вздохи, перемежевавшиеся с матерщиной и грохотом пьяных драк.
Я спросил свою спутницу:
— Тебя как звать то?
— Дуняха, — ответила огневолосая барышня и проскользнула за занавески одной из каморок. Единственной мебелью здесь были кровать и стол на котором тускло мерцала свеча. Дуняха лёгким движением скинула сарафан, рубаху и осталась стоять обнажённая. У меня перехватило дух. Моя слабая греховная плоть возжелала её больше всего на свете. Я открыл рот, чтобы сказать…