— Скажи, ты новенький?
Гвардеец кивнул:
— Сегодня — второй день моей службы, монсиньор…
— Монсиньор Лучано Ванини, лично прислуживаю Его Святейшеству. Возьми, — и он протянул гвардейцу свою карточку, которую часовой взял, даже не взглянув на нее. — Как тебя зовут?
— Франко.
— Ах, Франко, красивое имя. Из каких краев?
— Из Эммена, Люцерн.
— Знаю это место, очень красивое. Любишь кататься на лыжах?
— Очень.
— Ну, понятно, как и все. Полагаю, ты знаешь о правилах, принятых на этой службе, такой необычной и привилегированной?
Хотя гвардеец кивнул, монсиньор Ванини посчитал нелишним напомнить ему:
— Никакого вина, курения и никаких девочек. Ты знаешь, что новобранцам не разрешено жениться в течение пяти лет, и негоже заставлять бедных фемин страдать так долго или, что еще хуже, губить их для Царствия Небесного.
Гвардеец снова кивнул.
— Мы рады видеть тебя здесь, Франко, — сказал Ванини.
— Спасибо.
— Если у тебя заболят ноги, можешь присесть на минутку, ничего страшного. Мы ведь не какие-нибудь изверги. Еще увидимся, Франко.
Гвардеец кивнул в третий раз, и монсиньор с монахом продолжили свой путь.
— Куда мы направляемся, Лучано? — спросил явно взволнованный брат Гаспар. — В зал для аудиенций?
— Нет, в его личный кабинет, — ответил монсиньор Ванини, внезапно останавливаясь перед огромным окном, за которым виднелись прозрачная синева римского неба, зелень городских садов, памятник святому Петру и антенна «Радио Ватикана».
Естественно, он тоже посчитал, что подобное замечание не заслуживает ответа; они прошли дальше и вновь углубились в очередной лабиринт коридоров и лестниц, ведших в личные покои Папы.
Прежде чем распахнуть одну из бесконечных дверей, Лучано внезапно остановился, опять напустил на себя серьезный вид и сказал брату Гаспару, что обязан кое о чем его предупредить: во-первых, он ни на минуту не сможет остаться с Папой наедине, поскольку он, Лучано, будет постоянно присутствовать при их беседе, хотя и постарается вмешиваться как можно меньше; во-вторых, он должен хорошенько взвешивать каждое свое слово не только потому, что в последнее время восприимчивость Папы болезненно обострилась, но прежде всего потому, что обычай требует, чтобы в подобных случаях посетитель больше слушал, нежели излагал собственные мнения, которые, несмотря на свою незначительность, могли помешать сосредоточенности, требовавшейся от Папы; и наконец, аудиенция в любом случае не должна продолжаться более получаса, чтобы не перегружать его и без того подточенные силы и не злоупотреблять скудным временем, которым он располагал, чтобы справиться со всеми делами своего насыщенного расписания, на что у брата Гаспара, естественно, не нашлось возражений; они миновали дверь и углубились в новую череду залов и галерей, и эти беспрестанно распахивающиеся и захлопывающиеся двери, коридоры и коридорчики, пустующие жилые и нежилые помещения уже начали давить на брата Гаспара, испытывая его терпение, пока наконец они не остановились перед очередной дверью, которая никем не охранялась, но Гаспар чутьем уловил, что это последний рубеж. Лучано Ванини постучал в дверь костяшками пальцев, подождал ответа, но, поскольку такового не последовало, шепнул:
— Наверное, в ванной.
Однако вслед за этим он снова постучал в дверь, добавив:
— Святой Отец, разрешите? — И снова никто не снизошел ответить. — Святой Отец?
Тут Лучано, набравшись храбрости, приоткрыл дверь без всякого на то разрешения, и действительно, нагнувшись над сравнительно небольшим письменным столом, сидел Святой Отец, от которого — не могу не упомянуть об этом — исходило сверхъестественное сияние. Глаза брата Гаспара увлажнились от волнения, копившегося уже почти целый час.
Стоило двери открыться, как Римский Первосвященник поднял голову и посмотрел на вошедших словно бы из запредельных далей, и брат Гаспар, едва войдя в более чем скромно обставленный кабинет, почел за лучшее чуть приблизиться к высочайшей особе, смиреннейшим образом преклонить колена в низком поклоне и с трепетом в голосе произнести:
— Я у ваших ног, Святой Отец.
Ему показалось, что ответ медлит века, поэтому он поцеловал край папского одеяния и продолжал:
— В смирении мое богатство.
Но и на сей раз быстрого ответа не последовало, и все же наконец он услышал дрожащий голос, как бы через силу обращавшийся к нему:
— Мы очень желали вас видеть, сын мой, но садитесь, садитесь же, сын мой.
Брат Гаспар поднял увлажненный взгляд, выпрямился и сел напротив Папы, как тот его и просил. На коленях у Папы дремал персидский кот, чья иссиня-черная шерсть оттеняла снежную белизну почти прозрачной руки Его Святейшества, кожа которой светилась яркими шелковистыми переливами, словно омытая в вечности. На нем была простая белая сутана и такая же белая короткая мантия и скуфья. Вообще же в кабинете царил ледниковый холод, но, несмотря на это, несколько капелек пота словно застыли в складках перламутровых морщин папского чела.