— Ну уж, тоже скажешь!
Папа сел, и доминиканец последовал его примеру.
— По правде говоря, брат Гаспар, несмотря ни на что, ты — человек с очень развитым чувством здравого смысла. Я весьма ценю это качество. Сделанное тобой замечание кажется мне более чем уместным. Да, брат Гаспар, ты попал в точку: привычки неимоверно процветают в этом Святом городе. Мне как-то тоже случалось размышлять на эту тему… Привычки, обыкновения — как все это мешает нам видеть Бога. Конечно, их высокопреосвященства упрямо стараются облагородить инерцию, по которой мы все движемся под помпезными именами и даже кичась якобы явленной нам мудростью! Да, брат Гаспар, ты прав, у нас слишком много привычек, досадное засилье привычек. Но здесь, поверь мне, все видят в этом источник благоденствия и никто не жалуется. Не переставай проявлять свое любопытство: ты первый человек, который в моем присутствии жалуется на это.
— Мне говорили, — ответил брат Гаспар, чувствуя, что настала возможность, которой он ждал, — что одна из самых укорененных ватиканских привычек — выплачивать некую сумму, когда того требует деликатное экономическое положение какой-нибудь общины или монастыря. Это правда?
— И ты, брат Гаспар! И ты!
— Я? Что я?
— Ты тоже являешься ко мне за этим! Неужели тебе мало того, что ты стал архиепископом Лусаки и кардиналом? Ты тоже тянешь руки к лепте святого Петра?
— Не я, нет, мой приор.
— А как зовут твоего приора? — спросил Папа, как-то по особенному на него глядя, так что брат Гаспар инстинктивно почувствовал, что поторопился и лучше бы было вести дело с большей осмотрительностью. — Кто он?
— Моего приора зовут Косме Антонию Сан-Хуан, и, кажется, вы два раза принимали его, последний раз четыре года тому назад, может, вспомните. Это человек, у которого слово не расходится с делом, мудрый и порядочный.
— Да-да, мудрый и порядочный. Но не попросил ли он тебя о маленьком одолженьице, как все?
Брат Гаспар кивнул.
— Что ж, — продолжал Папа, — кажется, придется мне отлучить этого щеголька.
— Святой Отец, заклинаю вас Господом Богом, не делайте этого!
— Я непогрешим, — ответил Папа.
— Да, но это будет тяжкий труд и вызовет такое недовольство, что… что я даже подумать боюсь. Кроме того, я боюсь, что он будет винить себя в том, что поручил это дело мне. Наконец, должен признаться, что наши отношения всегда были непростыми.
— Это еще почему?
— По разным причинам. Вероятно, из ревности, потому что мои труды привлекают внимание богословов, а его — проходят почти незамеченными, что, возможно, несправедливо, но я в этом не виноват: я лишь пишу о том, что Бог дает мне увидеть собственными глазами. Несколько раз я заимствовал у него кое-какие мысли, но это совсем другое дело, хотя, с одной стороны, сам он иногда признает, что мои книги сослужили ему пользу как источники и даже подвигли его на какую-то новую мысль, но с другой, когда наступает решающий момент, он не делает никаких ссылок на меня ни в примечаниях, ни в предисловии. Не отлучайте его, он уже несет достаточное наказание, и кроме того, это, несомненно, человек верующий и добрый пастырь для нашей братии, несмотря на свои недостатки, которых у всех нас не счесть.
— Ты понял все слишком буквально, брат Гаспар. Таких, как ты, поискать. В любом случае, знай, досточтимый брат, что, по заведенной в Ватикане привычке, мы чаще получаем чеки, чем раздаем их.
— Святой Отец, — послышался издалека голос, принадлежавший не кому иному, как монсиньору Лучано Ванини, который нес перекинутый через руку белый подрясник и вел за собой фотографа.
— Взгляни на него, — сказал Папа, по мере того как парочка приближалась, — взгляни на этого несчастного — почему он не хочет восстать? Как далеко может завести его раболепство, желание пресмыкаться? Блаженны кроткие.
— Так будем фотографироваться, Святой Отец? — спросил Лучано.
— Конечно, почему бы и нет? — снизошел тот. — Ох уж эти фотографы, сущие дьяволы… Ладно, Лучано, надевай на меня этот карнавальный костюм.
Монсиньор облачил Папу поверх спортивного костюма в белый подрясник, и скоро фотограф (который, как все фотографы, чем-то напоминал человека-вешалку, столько разных сумок, сумочек и аппаратов было понавешано у него на плечах и на шее) настроил объектив и отщелкал пару дюжин снимков, пока Папа и брат Гаспар притворялись, что ведут беседу, доверительно обмениваясь впечатлениями, имеющими вселенский интерес.
— Хорошо, достаточно! — сказал Папа, состроив гримасу, до смерти перепугавшую фотографа и монсиньора.
Пока они удалялись, брат Гаспар попытался представить себе реакцию приора, если угроза папского отлучения осуществится, однако у него сложилось впечатление, что все обойдется, если только он снова не допустит ошибки и не будет упрямо добиваться получения чека. Лучше было навсегда позабыть об этом.