Машина, переваливаясь на рытвинах, пофыркивая мотором, медленно проползла мимо. Яковенко даже не взглянул в их сторону.
И вдруг Марьям, выйдя из охватившего ее оцепенения, бросилась вперед и, почти догнав машину, крикнула громко, звонко — на всю улицу.
— Феденька!.. Федя!..
Яковенко вздрогнул, порывисто обернулся, по его худому скуластому лицу волной пробежали испуг, смятение, радость. Он кинулся к заднему борту, да так и замер, вцепившись в него руками. А машина катило все вперед, вперед и наконец, фырча, повернула за угол.
— Что же это?! — закричала Марьям и в отчаянии повернулась к своему спутнику. — Куда же он? Где его теперь искать?!
— Ничего, ничего, — сказал политрук. — Пойдемте, девушка.
И грустно понурившись, веселый политрук зашагал впереди нее.
Глава десятая
Танки! Куда ни кинешь взгляд, всюду танки. Они стоят в балках, покрытые маскировочными сетками, они притаились в небольших рощицах, их полным-полно в деревнях. Они спрятаны за избами, сараями, амбарами, там, где их не видно, но откуда легко выйти в поле. Их мощная, надежная броня выкрашена темно-зеленой краской, уже обветрившейся от долгих походов. КВ и Т-34. Между машинами расхаживают танкисты в комбинезонах и черных шлемах, готовые хоть сейчас же двинуться в бой.
— Здравствуйте, товарищ Кравченко. — Ватутин пожимает широкую ладонь командира танкового корпуса: — Ну, докладывайте, как ваши дела.
— Товарищ командующий! Танковый корпус готов к бою!
Они стояли около низенькой белой хатки на длинной деревенской улице, покинутой жителями. Поодаль у плетня расположились на обед солдаты; прочно установив меж коленями походные котелки, они неторопливо хлебали суп, пахло капустой, салом. Из хаты, где разместился штаб батальона, с какими-то листками, должно быть, сводками Совинформбюро, выскочил и пробежал к себе в подразделение молодой политрук, одетый во все новенькое; видно, недавно из училища.
Танкист, сидевший на броне перед разобранным пулеметом, обернулся к проходившему мимо танка старшине, который нес в руках ведро, и озорно крикнул:
— Старшина, а по сто граммов сегодня будешь давать?
— Тебе дам двести, — ответил старшина, не оборачиваясь.
— Смотри! Ловлю на слове!
Ватутин невольно взглянул на танкиста:
— Парень, видать, шутник!..
Кравченко засмеялся.
— Да не без того… Это знаете кто? Сын нашего Рыкачева…
— Сын? — удивился Ватутин. — Кто же он?
— Командир танка.
— И хорошо воюет?
— В бою еще не был, но парень как будто не плохой…
Ватутин шагнул вперед.
— Ну, где вы тут расположились?..
— А вот здесь, в хате, товарищ командующий, — сказал Кравченко. — Прошу. — И он широко отворил низенькую скрипучую дверь.
В хате никого, кроме ординарца, не было. Ватутин сел на лавку у окна и огляделся. На него сразу пахнуло чем-то далеким, отодвинутым в самую глубь памяти. Детством… Да, и у них в избе был такой же плотно убитый земляной пол, так же степенно тянулись вдоль стен лавки. У входной двери, в углу, так же стояли тяжелые трехведерные чугуны. Дома, помнится, их было три, а здесь всего один. Нет, и здесь было столько же. Вон на скамье отпечатались еще два круга. Должно быть, два чугуна хозяева увезли, а третий бросили.
Он встал, подошел к чугуну и заглянул в него. Ну да, понятное дело: чугунок с трещиной.
Ватутин прошелся по хате из угла в угол. Потрогал приземистую, выбеленную известкой теплую печь, каким-то особенным мягким, задумчивым взглядом поглядел на вырезные зубцы бумажной шторки, на пожелтевшие полосы кружевных каемок, приклеенных вдоль полок. Вот такими же бумажными кружевами мать любила украшать всякую полочку. Она была мастерица вырезать из бумаги мудреные узоры.
Он несколько минут, прищурив глаза, глядел в одну точку, словно всматриваясь в прошлое.
Потом тряхнул головой и быстро подошел к столу. Не к тому, исцарапанному ножом, тяжелому, старому столу, за которым столько раз собиралась крестьянская семья, изгнанная войной из родимых мест, а к легкому переносному, походному столику, на котором лежали оперативные документы…
— Дайте-ка чаю, да покрепче и погорячее, — сказал он, — и поговорим о делах.
За стаканом крепкого чая Ватутин немного отдохнул. Надвигался вечер — один из последних вечеров перед сражением. И странное дело, чем ближе была решающая минута, тем спокойнее становилось у него на душе. Так успокаивается борец, который, ощутив свою силу в полной мере, испытав и проверив ее, знает, что противнику несдобровать. Эта спокойная уверенность в победе, передававшаяся сверху к нему, от него — комдивам, командирам полков, проникала все глубже и глубже в сознание каждого бойца, овладевая всем фронтом, и, усиленная в миллионы раз, возвращалась обратно.