— Пока ты был прав. Ладно, я верю тебе. У меня ведь нет особого выбора,— неожиданно его интонация изменилась.— Я буду верить тебе — какой-то своей частью, во всяком случае. Почти пять лет назад меня упекли на каторгу за глупость, которую я сделал, и я, как ни старался, не смог себя убедить, что вина за эту глупость лежит на мне одном. Я не собираюсь обвинять одного Юска — шальной случай и все такое прочее... Все, чего я хочу — выбраться из этого болота. Я хочу быть свободным. Я шел почти на самоубийство, пытаясь бежать с рудников. И два человека, помогавших мне, скорее всего, погибли. Конечно, ты вывел меня из этого безупречного стального склепа, и я пошел обратно к радиационному барьеру. За это спасибо. Но я все еще не свободен и все еще хочу свободы больше всего на свете. Знаю, ты хочешь, чтобы я что-то сделал, но я не понимаю, что именно. Ты обещал рассказать. Ладно. Но пока ты отираешься в моей голове, я не свободен. Если дело лишь в том, чтобы повиноваться тебе, я буду это делать. Но предупреждаю: если я увижу еще одну трещину в стене, еще один проблеск света — я воспротивлюсь попытке пробиться, и к дьяволу тебя. Потому что, пока ты здесь, я все еще заключенный.
Свет в кладовой закачался. Йон торопливо метнулся за высокий шкаф с фарфоровой посудой. Кто-то вошел в кладовую. Из-за угла шкафа показалась широкая рука, поросшая черными волосами и украшенная медным кольцом с голубой стекляшкой неправильной формы. Когда дверь открылась, рука исчезла из виду. Послышались звон тарелок на полках, скольжение фаянсовой посуды и голос:
— Здесь все в порядке. Неси эту.
Дверь закрылась. Свет ушел, и вместе с ним исчезли руки и голова Иона. Прежде чем снова двинуться вперед, он бросил взгляд на кладовую, на двери и шкафы. Фамильные владения, так сказать... Вот дверь в главную кухню. Однажды, в детстве, он стащил отсюда плод кхарбы и кинулся бежать, не заметив, что уронил большую деревянную чашу с салатом. Обернувшись на стук, он кинулся назад, чтобы исправить содеянное, и увидел бледные листочки латука, усыпавшие кафельный пол, ровным слоем по всей кухне, и среди них чашу, еще пляшущую по полу. Тогда ему было всего девять лет...
Он вышел и медленно пошел по холлу к столовой. В холле стоял стол красного дерева, а на нем — абстрактная скульптура из алюминиевых прутьев и стеклянных шариков. Она была ему незнакома. Раньше здесь стояла голубая керамическая ваза — стройная, цилиндрическая, с узким горлышком. Глазурь ее была вся покрыта мелкими трещинками. Сочетание бирюзы с пламенеющим красным деревом стола казалось ему необыкновенно роскошным и даже чувственным. Он разбил эту вазу. Разбил нечаянно, вздрогнув, когда его сестра, маленькая девочка с черными, как у него, волосами, неожиданно подошла и спросила: «Что ты здесь делаешь, Йон?» Он вспомнил свою первую реакцию: удивление, что глазурь покрывала керамику только снаружи. Ему было четырнадцать...
Он вошел в семейную столовую и остановился. Когда использовался бальный зал, сюда никто не смог бы войти. Здесь слышалось нежное тиканье сотни часов, чем-то напоминающее трескотню сверчка. Все полки были заставлены отцовской коллекцией хронометров. Он посмотрел на полки вровень со своими глазами.
Когда он в последний раз был в этой комнате, полки были выше. Свет из двери падал на циферблаты, одни величиной с ноготь его мизинца, другие больше его головы. За пять лет прибавилось много новых, подумал он.
Когда ему было восемнадцать лет, он стоял в этой комнате и испытывал тонкое двойное лезвие энергетического ножа. Света в комнате не было, и в своих резких выпадах он почти касался циферблатов настенных часов... Позже в королевском дворце, с тем же ножом, он испытал внезапный страх обнаружения. Страх перешел в панику, паника осложнилась растерянностью, а растерянность вновь перешла в страх. Страх потянул его вниз, и когда Йон попытался бежать через сводчатый коридор, ноги его словно прилипли к полу. Наткнувшись на одну из статуй в нише, он в отчаянии повернулся к преследовавшему его охраннику и метнул белую иглу энергии. Плоть охранника зашипела, стала опадать, кровь выступила на миг и тут же испарилась в бледном огне — а Йон как-то сразу обессилел. Взяли его легко...
Медведь неуклюжий, подумал он. И не пальцами — в свое время он исправил многие из этих часов, приобретенные его отцом в разных стадиях поломки,— а мозгами. Его эмоции не были не то что утонченными, но даже отчетливыми, а стрелы злобы и страха падали вокруг него без фокуса и без видимого источника. Отвращение или любовь, когда он испытывал их, бывали неясно выражены и легко превращались друг в друга. («Школа у нас великолепная, и учитель истории необыкновенно хороший... да нет, школа мерзкая, а все ребята ужасно навязчивы и безалаберны...»)