— На Земле?
— В Венеции?
— Да-да, именно там. И однажды получил доступ к этим чертежам. Я видел все эти коридоры, откуда они выходят, куда они ведут и как между собой соединяются...
— Ты серьезно?
— О, я мог бы рассказать, где лежит и чем и как скреплен каждый кирпич, каждый камень Айя-Софии. Я мог бы рассказать, как и по какому принципу построен оптикоиллюзорный храм в Анкоре, на планете Кеплар, вплоть до последнего зеркала. И мне известен каждый тупик, каждая развилка, каждый поворот, каждый вход или выход, каждая дренажная труба в этом медном мешке.
— А ты не врешь?
— Вы что, хотите сказать, что знаете, как отсюда можно выбраться?
— Венеция...
— Слышь, Коршун, может этот Кейдж и вправду знает, как отсюда выбраться?
— Заткнись, Хряк. Продолжай, Кейдж.
— Да, Венеция теперь далеко. И больше никогда не будет веселых ночей в винном погребке, где Джамба, когда захочет отрезать себе еще колбаски, подвешенной к потолочной балке, просто берет нож, швыряет его — и готово! И не вернется больше время, когда всю ночь напролет мы пробуем разные вина и спорим, какое лучше: то, что с севера, или то, что с юга. Все кончено. Ничего больше не будет. И Бруно больше нет. И нет больше прекрасной девушки с ленивыми очами... она сама все разрушила: и мою жизнь, и жизнь Бруно, и свою собственную... а звали ее...
— Кейдж, а Кейдж!
— ...Сапфира!..
— Слышь, Кейдж!
— Мистер Кейдж, помолчите, Коршун к вам обращается!
— Нет больше Сапфиры...
— Слышь, Кейдж, ты лучше расскажи, почему мы слышим друг друга из этих наших гробов? Вот раньше, к примеру, я лежал в другом гробу, так что я только ни делал: и орал, и вопил, как резаный, и скулил, как собака, и все без толку. А тут вдруг слышу — отзываются. Оказалось, правда, что один Хряк отозвался, но и это кое-что. В чем дело, почему так, ведь мы же закупорены наглухо?
— Вы спрашиваете, почему мы... слышим друг друга?
— Ага, может, вы расскажете нам с Коршуном, почему мы слышим друг друга? Вот я, например, успел побывать уже в трех гробах, и раньше ничего такого не слышал, никаких голосов, никаких соседей.
— Трехходовик... да-да, скорей всего, именно он... Ну вы знаете, нас здесь кладут в глицериновые гробы, и они все делают за нас сами: и кормят, и моют, и лечат, и следят, чтобы, не дай бог, не нанесли себе какого увечья, а то и чего похуже... да-а-а, плохи наши дела. Даже покончить с собой нельзя: гроб живо тебя откачает, даже если ты уже мертвый... так что в любом случае останешься живой и будешь жить вечно. А пройдет время, так можно будет даже выходить, тут у каждого есть крохотная каменная каморка, ну да, выходить, делать какие-нибудь упражнения... в темноте...
— Ну да, ну да. Мы все это знаем, Кейдж. Но ты не сказал, почему мы тут слышим, почему можем разговаривать в этих гробах.
— Все дело в трехходовике. Мы в самом низу тюрьмы, и тут наши три камеры примыкают одна к другой, а между ними проходят старые канализационные трубы. Сто пятьдесят лет назад проложили новую систему канализации. Раньше, когда эти трубы были полны всякой дрянью, ну, отходами нашей жизни, они текли по трубам, и ничего не было слышно. Новая система теперь проходит в другом месте, а эти трубы стали пустые, и наши гробы... они ведь в самом низу, ну и вот... через эти трубы все и слышно.
— А как насчет удрать отсюда, а, мистер Кейдж? Мы с Коршуном не прочь сделать ноги, верно, Коршун?
— Тихо, Хряк.
— ...подземная канализация города... соединяется прямо с каналами, и все попадает в воду: бумажки, листья, отбросы, испражнения людей и животных — все это плывет по воде, по всему городу, во всех глухих закоулках...
— Что это с ним опять, а, Коршун?
— Молчи и слушай, Хряк.
— ...один, совсем один, бродил в одиночестве в самых укромных уголках, и небо, зажатое в узком пространстве между крышами, неслось над моей головой, как пурпурные воды канала, эти воды у ног моих были похожи на грязную кровь, текущую в венах с крошащимися каменными стенками. О, этот город ужасен, ужасен своей красотой, красотой своих фонтанов и ржавых решеток, красотой хрупких портиков и готовых вот-вот разрушиться арок, повисших над водой то здесь, то там, красотой ослепительно сверкающих витрин, красотой темнооких черноволосых детей, смуглых, как хозяйственное мыло, о, этот город красоты и одиночества...
— Кейдж, мы здесь одни, в этом медном мешке, и про одиночество все знаем. Здесь ведь нет даже тюремщиков, одни автоматы. Вся жизнь, питание и все такое — все без тюремщиков. Ты только что сказал, что знаешь устройство этой Медной клети как свои пять пальцев. Ты это можешь доказать?